Ирония составляет один из преобладающих элементов современной поэзии. Это понятно: поэзия есть воспроизведение действительности, верное зеркало жизни, – а где же больше иронии, как не в самой действительности? кто же больше и злее смеется над самой собою, как не жизнь? Посмотрите, как любит она противоречие, жертвою которого бывает беспрестанно бедная человеческая личность! Вот, например, два актера: один – безумец, гуляка праздный[1], не подозревающий ни святости искусства, ни его высокого назначения, невежда безграмотный, ленивец, добродушный хвастун, – и между тем в этой грязной натуре скрыты богатые самородки великих чувствований, могучих страстей; эта безумная голова озаряется горящим ореолом вдохновения, – и рыдает и колеблется многочисленная толпа при звуках голоса этого самовластного чародея, и каждый уносит с собою из театра те высокие откровения, те таинственные глаголы жизни, для принятия которых нужно посвящение… За что же этот дар, это могущество слова, взора и жеста, эта чудодейственная сила? За что, за какой подвиг такая высокая награда? Ирония, ирония, ирония!.. Вот другой актер: страсть к искусству – его жизнь; изучение искусства – занятие, забота, труд всей его жизни; стремление к славе – болезнь его души… И вот появляется он перед толпою, разбеленный и разрумяненный, с важным видом и ловко, смело, с грациею повертывает картонною булавою гладиатора или картонным мечом Александра Македонского, величаво говорит с другом своим Алхимересом об измене Амалафриды[2], – театр дрожит от рукоплесканий, вызовам нет конца… Но отчего же в этом восторге толпы слышен один шум и крик? отчего она с таким же точно восторгом через минуту после того принимает пошлый водевиль, и ни один человек из нее не выходит из театра с поникшею головою, с грустным раздумьем на челе?.. Художник упоен, восхищен своим торжеством; он так низко, так почтительно кланяется вызывающей его толпе… Но отчего же так раздражает его всякое двусмысленное суждение «немногих» – его, который так доволен «всеми»? Отчего же так уязвляет его легкая улыбка «немногих»? Что он видит в ней? – Иронию видит в ней он, жертва иронии, сам воплощенная ирония действительности…[3] После этого как понятны эти слова пушкинского Сальери:
Где ж правота, когда священный дар,
Когда бессмертный гений – не в награду
Любви горящей, самоотверженья,
Трудов, усердия, молений послан,
А озаряет голову безумца,
Гуляки праздного?..
Это значит совсем не то, чтоб жизнь состояла из одних противоречий и чтоб гений всегда был «праздный гуляка», а самоотвержение труда и изучения всегда было признаком ограниченности и бездарности: нет, мы хотим сказать только, что действительность часто любит отступать от своих разумных законов, часто любит пошутить сама над собою. В этом-то и состоит ее ирония. Везде и повсюду видим мы эту иронию; везде и повсюду видим мы жертв этой иронии; везде и повсюду – и в природе, и в истории, и в судьбе индивидуумов. Вот девушка, одаренная столь дивною красотою, что, кажется, весь мир должен преклониться перед нею… И что же? – иногда (и чаще всего) оказывается, что душа ее пуста, сердце холодно, ум ограничен, и велико только ее мелочное самолюбие… Вот девушка, вся созданная из великодушного самопожертвования, из горящей любви и высокого стремления, созданная для того, чтоб осчастливить жизнь достойного человека, быть наградою за великий подвиг жизни, – но увы! никто не добивается этого счастия, этой награды: она дурна собою, ей не дано волшебного обаяния женственности, с ней говорят, как с умным мужчиною… Заглянем ли в историю – и там ирония царит над людьми. Никогда, говорят знатоки военного дела, никогда Наполеон не развертывал в такой ширине и глубине своего военного гения, как перед своим падением, – и все-таки пал, низринутый какою-то невидимою рукою, какою-то странною ирониею действительности… Сколько людей с торжеством и славою выступило на историческое поприще; но одна минута – и лавровый венок сменялся шутовским колпаком, – и эти люди оказывались столь же малыми для исторической арены, сколько были они велики для обыкновенного круга жизни. Стало быть, им не было места ни там, ни здесь, – и там и здесь им суждено было погибнуть жертвою иронии…
Немало представляет таких жертв иронии область искусства и литературы. Этот мрачный закон иронии особенно часто тяготеет над так называемыми «самоучками» и вообще над людьми, которые вдруг изменяют назначенную им судьбою дорогу жизни, и изменяют вследствие сознания тайного внутреннего призвания к искусству. Действительно, тайный внутренний голос зовет и манит их к блестящей мете, раздаваясь во глубине души их звуками Вадимова колокольчика;[4] грудь их полна тревогою, и даже во сне слышат они слова: «Встань из грязи, в которую бросила тебя судьба, мужайся и иди вперед, – лавры победы, удивление толпы и бессмертие в веках ожидают тебя!» Ужасен этот голос, ибо нельзя узнать, чей он – ангела-хранителя или черного демона; такой вопрос решается только временем и фактами, – а в этом-то и состоит ирония жизни. Правда, характер истинного призвания тем отличается от ложной тревоги, что в нем преобладает сторона рассудка, тогда как в последней действует преимущественно фантазия; но в том-то и заключается возможность ошибки, что мечты фантазии часто очень похожи на проявление действительности и что в этих мечтах есть своя доля действительности. Человек недоволен своим положением, им овладевает сильное, неодолимое стремление вырваться из тесного круга, в который поставила его судьба: это еще не значит, чтоб внутренний голос этого человека звал его сделаться великим деятелем в сфере истории или искусства; чаще всего этот внутренний голос означает не более, как стремление сделаться просто человеком, развить в себе все данные богом духовные силы; но в том-то и состоит ирония жизни, что люди не всегда могут или умеют понять истинный смысл своих стремлений и принимают за тревогу гения зов к человеческому достоинству.
