Космический гость жил некоторое время в крайнем доме, у Свириных. Был он покалечен, сильно страдал, но с врачами или учеными встречаться отказывался, уверял, что пользы это не принесет. Кроме того, подчиняясь своим правилам, полагал, что время для контактов с человечеством еще не наступило.
– И что случится, – отвечал он на настойчивые уговоры старика Свирина, – что случится, если я приду в город и начну всех убеждать, что я есть пришелец с иной планеты? Ни доказательств, ни внешнего вида. Мне суждена жалкая судьба Дмитрия-самозванца.
Дед Свирин смотрел на гостя с сочувствием, брал под руку, уходил с ним на берег речки, посидеть в тени под вязом и послушать рассказы о прелестях дальних планет.
К осени пришелец, так и не дождавшись вестей или помощи от собратьев, помер. Похоронили его под именем свиринского племянника. От пришельца остались какие-то склянки, порошки и ломаные схемы, как от транзисторного приемника. Он, бывало, колдовал над ними, но к чему стремился – непонятно.
Дед Свирин, единственный близкий пришельцу человек, разобрал баночки и на некоторые приклеил этикетки, чтобы не перепутать при продолжении опытов. А потом и сам в декабре, под Новый год, скончался. В доме осталась Мария, его вторая жена, грузная добрая женщина, недавно вышедшая на пенсию, ростом и осанкой схожая с императрицей Анной Иоанновной, как ее описывал историк Соловьев. А в комнате направо от сеней жила Аида – ей Свирины сдавали жилплощадь, и Аида, женщина одинокая, озлобленная неудачной личной жизнью, просиживала вечера у телевизора, часто щелкая с программы на программу, чтобы не упустить увлекательной передачи.
Мария Свирина телевизор не жаловала, предпочитала кино, хотя туда ходила редко, мучилась от жестокой гипертонии, вязала носки и шарфы, отсылала их детям от первого брака, живущим в Боровке и Касимове.
В воскресенье с утра Мария с Аидой решили устроить генеральную уборку. Надвигалась Пасха, за ней вплотную Первомай, весна пришла в Великий Гусляр, и ветки вербы, срезанные Аидой у реки, давно уже распушились.
Мария передвигалась по дому медленно, не нагибалась, – вчера докторша прописала постельный режим, грозилась забрать в больницу. Аида быстро носилась по комнатам, взмахивала тряпкой как знаменем, гремела ведрами, пергаментное лицо ее раскраснелось, пошло пятнами, серые гладкие волосы разметались космами, а нос еще более заострился и побелел.
– Мария! – кричала она из сеней. – Здесь валенки твоего старика. Рваные совсем. Выбросим или как?
Мария медленно разворачивалась, проплывала в сени, мяла обмякшие, латаные валенки, чуяла в них родной запах, капала слезами и упрашивала квартирантку:
– Может, в сундук их положим? Пригодятся.
– Куда они пригодятся? Рыбу ловить? – сердилась Аида. – Ты бы рада все барахло в доме беречь. Старик на тот свет не взял, а ты берешь. Я уж с татарином договорилась. Завтра придет, заберет, обещал хорошо за старье заплатить. Вот, гляди, тут и склянки стоят. Я их тоже выкину.
Склянки стояли на полочке, прикрытые сверху газетой.
– Это от гостя остались, – сказала Мария. – Старик с ними колдовал. Может, пригодятся.
– И все тебе пригодится! – кипятилась Аида. – Я их сейчас в мешок…
Мария собрала склянки в подол и отнесла их в комнату. Там осторожно высыпала на стол, покрытый протертой скатертью с осклабившимися мордами тигров по углам. Склянки и коробки были разные – из-под майонеза, простокваши, валерьянки и комплексного витамина. Мария расставила склянки по росту, вспомнила, как совсем еще недавно этим же делом занимался старик, как он надевал новые, в темной оправе очки, вздыхал и повторял:
Конец ознакомительного фрагмента.
