Вечерело, когда я вышла из здания Политеха. На меня обрушился ливень красок: в той стороне, где заходило солнце, небо светилось кремовым, в противоположной стороне облака были подсвечены серо-зеленым снизу, а в толще своей мерцали мраморными отблесками, и разбросанные повсюду пушистые нагромождения раздувались на глазах, меняя цвета, и непосредственно над головой зависло фиолетовое небо. Где-то в городе – пожар? – полыхало пламя, и его блики рыжим столбом метались по свинцовым ледникам Чимборасо.
Вдруг на дереве зашумела крыльями птица с грудкой алой, как у снегиря, махнула желто-голубым хвостом, взъерошила перья салатовых крыльев, и это пестрое живое пятнышко в окружении огромных красочных полотен переполнило меня, стала очевидна цветовая избыточность, я закрыла глаза… Мир был ярок до боли. Кружилась голова. Первобытная гамма диких красок вливалась в меня сквозь опущенные веки, через кожу, с дыханием проникала в кровь, пульсировала в сосудах, распадалась и вновь сжималась в невозможные, сказочные сочетания.
…Природа России – бледная красавица, одевающаяся в неброские одежды, и улыбка ее, сквозь грусть затяжных дождей, редка и слаба, холод снегов ей к лицу. А Сьерра – жестокий, диковинный, необузданный зверь, чей выдох то опалят жаром, то сковывает льдом, и поступь его тяжела…
Дрогнула земля. Взлетел кровавый отсвет над кратером далекого Сангая, застонала Тунгурагуа – зверь распрямлял сморщенную в складки кожу. Чимборасо молчал.
Как страшно, когда под ногами колеблется привычная твердь! Зверь показал свою мощь движением лапы.
Повторится ли толчок? Не начнется ли этим толчком землетрясение? Пришла мысль о сыне. Я поспешила к нему.
«Зверь», – думалось мне по дороге. – Зверь! Я его не боюсь, но он вырвал у меня из груди и забрал в свои покрытые чешуей лапы мое сердце, он держит крепко, он меня не отпустит, он выбрал меня себе в жертву. Пусть так! Я полюбила этого зверя, я его не покину!
И еще раз дрогнула земля.
Х Х Х
Я одна в своей огромной – четыре спальные комнаты – и пустой квартире лежу в постели и не могу встать. Болит все тело, тошнит, трясет…
Помогавшая мне по дому девушка не заглядывает ко мне, я ее отпустила за ненадобностью: из опасения повторной кражи ребенка я попросила знакомую эквадорку взять к себе на время моего сына, пока я не поменяю квартиру и служанку – одним словом, замету следы.
Перед каждым посещением своего сына я долго ходила по городу, внезапно оглядываясь: нет ли слежки? Бертран ведь мог нанять частного сыщика. А я пока не могла ничего, даже снять новую квартиру: Политех не платил, виза оставалась просроченной.
Я лежала одна в квартире в мятом тряпье постели и не могла встать, никто меня не навещал, почему-то не заходил даже Хулио.
Однажды я встала. Держась за стенку, добралась до кухни, продукты испортились, есть было нечего, дойти до тиенды, хоть и было близко, я не могла. По стенке, стенке-стеночке я вернулась в грязное мятое тряпье.
Сколько времени так прошло? Я не знаю. День мешался с ночью. Я то засыпала, то просыпалась, за окном темнело и светало. Была мысль – надо передать, чтобы, если со мной что случится, отправили бы ребенка в посольство, а оттуда – к бабушке-дедушке в Союз, потому что, если ребенок достанется отцу, он выместит на нем, маленьком и беззащитном, всю ненависть к жене, покрывшей его позором измены. А закон будет на стороне Бертрана. Кто же возьмется нелегально отправить ребенка в Союз? Я не должна умереть, не должна…
Но мысли о сыне уходили вместе с сознанием… безразличие… смерть подходила очень близко. Я знаю, какая она: смерть – это безразличие… силы уходят, все будет так, как оно будет… то, что случится, случится… мне так плохо… смерть?.. я лежу в пустой квартире в грязных простынях, знаю, что умираю, и мне все равно… нет мыслей… только одна… но и она исчезает… я и о смерти не думаю… придет мгновение… когда?.. я не жду его… я ничего не жду… тупое безразличие… нет сил даже думать… таинство безразличия к земному уже коснулось меня… Великое Равнодушие Смерти…
А в патио одного дома, недалеко, по соседству, бегает за котенком, задорно смеясь, мой черноголовый сынишка. За квартал от него его мать умирает и ни о чем, не о ком, даже о нем, не думает.
Х Х Х
Если бы не Хулио… Он ворвался как ветер:
– Что с тобой? Мне сказали, ты не ходишь на работу! Хочешь, чтоб тебя уволили?
Он осекается:
– Что с тобой?
Он сам неделю валялся в постели и как только смог встать…
– Что с тобой?
Он пытается приоткрыть мне глаза, хватает на руки, заворачивает в одеяло, на улице останавливает такси, в доме своих родителей опускает меня на постель и зовет сестру:
– Полечи-ка ее, как меня лечила!
Сестра приносит какой-то отвар, с ложечки вливает мне в рот. Я приоткрываю глаза…
Х Х Х
Когда мне стало лучше, я все равно не выходила из комнаты: боялась родителей Хулио, они же знали, что я чужая жена. Но однажды Хулио настоял, чтобы я вышла к обеду.
Сеньор Хосе, отец Хулио, был угрюм и немногословен. Мать Хулио оказалось, звали так же, как и мою свекровь – сеньора Мария. Косы у нее были заплетены по-индейски полукольцом. Взглянула на меня она тихо и по-доброму. Все семь сестер Хулио, начиная от высоченной – две меня – Лихии и кончая младшенькой, тезкой матери, Марией, тоже сидели за столом.
