Красная дверь.
Темный коридор.
Страшно до жути.
Этот сон всегда начинается так. Из звуков – только мерный стук капель за стеной. От страха я не могу пошевелиться. Крепко зажмуриваюсь, но, когда открываю глаза, дверь никуда не девается. Зловеще краснеет впереди.
По спине, словно полчища черных пауков, колюче бегают мурашки.
Кто-то шепчет мое имя.
И в этот миг сон почти всегда прерывается.
Обычно я просыпаюсь в слезах, ночная сорочка мокрая от пота, хоть выжимай. Обычно я бужу маму, умоляю зажечь масляную лампу возле нашей кровати, и мама крепко обнимает меня, пока я не перестану дрожать.
Но бывает, я не могу проснуться.
Иногда я мечусь во сне или сползаю на пол. Иногда бегаю по комнате и кричу, глаза у меня широко раскрыты, но я ничего не вижу.
Мама в такие моменты говорит, что я «застряла».
Обхватив мое лицо ладонями, она смотрит мне в глаза и по остекленевшему взгляду понимает, что я в глубоком сне. Мама зовет и зовет меня, чтобы я шла на ее голос, как на маяк, и вернулась в мир живых, но я словно под толщей воды. И ничего не слышу.
* * *
Вдалеке, по ту сторону Ист-Ривер, пелену предвечернего тумана прорезает луч маяка. Пять секунд слепящего света. Пять секунд зловещей тьмы. На мгновение мне кажется, что это опять случилось – я застряла в кошмаре.
Тут я понимаю: тень, растущая впереди над мутной вспененной рекой, – это остров Норт-Бразер, и меня бросает в дрожь. Я хочу уйти в салон парома, но мама берет меня за руку.
– Ты обещала, – тихо говорит она. Раз я ее слышу, значит точно не сплю. – Ну же, Эсси. Будь смелой девочкой.
Легко ей говорить. Мама – одна из самых смелых людей во всем Нью-Йорке. Кто угодно подтвердит: и чудаковатый владелец старого дома, где мы снимали квартиру; и моя лучшая подруга Беатрис; и монашки из нашей католической школы святого Джерома. Я своими глазами видела, как мама подбирает с пола дохлых крыс – и ее даже не передергивает. Видела, как затаптывает ботинком вспыхнувший огонь. Когда ей было всего пять лет, а это в два раза меньше, чем мне сейчас, она вместе со своей матерью плыла через огромный океан в Америку, куда уже перебрался отец. А у меня душа уходит в пятки, когда паром приближается к Хелл-Гейту.
Ледяной и влажный январский ветер хлещет меня по лицу. На палубе повсюду слякотные лужи и так холодно, что я дрожу даже в своем теплом пальто, но мама шагает к леерам и тянет меня за собой. Я упираюсь, мама глядит на меня с укоризной, но я не готова рисковать жизнью ради красивого вида. К тому же любой человек в здравом уме понял бы: этой тенью вдалеке не стоит любоваться.
– Многовато у вас багажа, – говорит кто-то позади нас, и мы с мамой оборачиваемся.
Служащий парома в длинном непромокаемом плаще, глянцевом от стекающей по нему дождевой воды, улыбается нам, касаясь пальцами фуражки. На реке поднялись волны, и он проверяет груз, который перевозят на палубе, – затягивает канаты покрепче и завязывает двойные узлы. На одном из больших деревянных ящиков рядом с ним виднеется надпись «МЕДИЦИНСКИЕ СРЕДСТВА». На другом – «ЛАБОРАТОРНОЕ ОБОРУДОВАНИЕ». Сверху, привязанный к багажной горе, взгромоздился наш старый пароходный кофр с помятыми боками, рядом с ним пристроилась симпатичная металлическая коробка для шляп – мамина, подарок ее нового мужа.
Моего нового отца.
Я морщусь.
– Я хочу сказать, многовато багажа, если просто едете в гости, – добавляет служащий. По всему видно, что на языке у него вертятся еще вопросы.
Сегодня нам уже повстречалось много любопытствующих, но этот моряк мне особенно не нравится. Есть в нем что-то подозрительное – то ли прическа, то ли обувь, поэтому я прячусь за маму и, сощурившись, разглядываю его.
– Мы не в гости собрались, – громко отвечает мама, перекрикивая шум волн. – Мы переезжаем на остров.
Служащий парома вскидывает голову.
– Неужто пациенты?
– Боже упаси! – восклицает мама.
Я не хочу снова смотреть на реку. Не хочу видеть маяк, который предостерегает нас, чтобы держались подальше от приближающейся тени. Но тут паром сильно подкидывает, нос захлестывает гигантская волна, палубу заливает, и я, спотыкаясь и крича, отбегаю от мамы и вцепляюсь обеими руками в боковой леер, чтобы меня не смыло за борт.
Мама же хихикает, как школьница, прижимая свою новую модную шляпку к голове. Она даже не потеряла равновесия, держится со всегдашней уверенностью и достоинством.
– Ну и разошлась же погодка! – говорит мама служащему в плаще, а потом, будто не заметив, что секунду назад я едва не упала за борт, добавляет: – Отойди подальше, Эсси.
Я зажмуриваюсь, стараясь не смотреть на бурные потоки ледяной воды внизу. Больше всего на свете мне хочется забиться вглубь парома, развернуть его и поплыть обратно домой, но я боюсь, что если отпущу леер, то непременно упаду. К тому же наш дом в Мотт-Хейвене уже нельзя назвать нашим домом. Наши пожитки, те немногие вещи, что остались, – их уже упаковали и отправили на остров. Наша квартира в городе опустела.
