Тишина опустилась могильной плитой на руины Спитака, уничтоженного землетрясением. Стоны, еще мгновение назад доносившиеся из-под завала, стихли. Егошин скосил глаза на капельницу, змеившуюся в глубь завала. Ему с ребятами пришлось изрядно помучиться, чтобы отыскать расщелину, в которую бы прошел тонкий, как проволока, шланг к ребенку, замурованному в завале. Многоэтажный дом сложился, похоронив под своей тяжестью жильцов. Плиты слиплись, спрессовав человеческие тела но внизу, под бетоном и железными балками, торчавшими из груды обломков как скрюченные пальцы, спасатели не столько услышали, сколько учуяли слабый детский стон.
У кого-то оказался под рукой термос с еще не остывшим чаем. Его вылили в бутылку, чуть-чуть разбавив водкой. Вместо глюкозы, которой, конечно же, не было, пришлось насыпать побольше сахара. Бутылку пристроили на возвышении. Чай, закапав, остановился, скапливаясь в шланге. Спасатели напряженно смотрели на прозрачную трубку. Отыщет ли ребенок в завале капельницу, поймет ли, что в ней спасительная влага? Вдруг жидкость в шланге дернулась, заструилась. Пьет!
Так было еще вчера. Да что там вчера! Еще мгновение назад жидкость бежала по капельнице. А теперь остановилась. И стоны смолкли… Проклятый бетон! Его не берет никакая кувалда, никакой лом. Егошин пнул бесполезную газовую горелку, которой они пытались резать железную арматуру. Обессилено опустился на руины. Его душила ярость, влажной пеленой застилала глаза. Ему хотелось броситься на эти бетонные глыбы, пробить их лбом, вгрызться зубами. Он махнул рукой, сел, обхватив голову сбитыми в кровь руками.
– Мы не спасатели, мы – копатели!
Он ничего не мог изменить. Он вообще ничего больше не мог. Ни материться, ни плакать. Усталость придавила его, словно бетонная плита, от которой он не находил в себе сил отвести взгляд.
Спустя три дня он увидел на руинах иностранных спасателей в новеньких ярко-оранжевых комбинезонах. Они колдовали над каким-то оборудованием. Подошел ближе и замер, завороженный зрелищем: гидравлические резаки раскусывали арматуру, надувные подушки поднимали многотонные плиты, и слои бетона расступались, освобождая из-под завала тела. Поздно, слишком поздно…
Баграмян взял чистый лист бумаги, привычно начертил систему координат: ось икс – ось времени, двадцать четыре часа; игрек – ось жертв, все сто процентов. Теперь надо рассчитать соотношение числа погибших и времени, которое они провели в завале. Сколько умирает в первые сутки, если никто не придет к ним на помощь? Цифры выстраивались в скорбные столбцы… Сколько еще погибает от синдрома сдавливания из числа тех, кого достанут из руин на вторые, третьи, четвертые сутки? Господи! В общей сложности восемьдесят семь процентов! Вот он, трагический опыт армянского землетрясения, переведенный на язык формул. Карандаш прочертил «кривую смерти» и замер. А если не промедлить в первые часы? Снова колонки цифр… Можно спасти до пятидесяти процентов пострадавших. Каждого второго!
В Шереметьево рейс откладывали из-за сильного тумана в Ереване. Наконец, когда пассажиров в третий раз пригласили на посадку, самолет взмыл вверх. Академик Бергман посмотрел на часы и обреченно закрыл глаза: он безнадежно опаздывал. Самолет пошел на снижение и попал в густую полосу тумана, который, как вата, обволакивал лайнер. Он разорвал ее в клочья едва ли не перед самой посадкой. «Если такой же туман был над Ленинаканом после землетрясения, – подумал академик, застегивая ремни безопасности, – то неудивительно, что два транспортных самолета разбились на подлете к городу. Хаос царил не только а переполненном аэропорту, но и в небе…»
