Солнечный свет. Добрый и теплый, согревающий кожу сквозь камуфляжную сетку зеленых листьев, рябью скользящий по стенам маленькой комнаты, изгоняющий из души все печали и тревоги… Справедливый, он добирается до темных углов и закоулков, не терпит вранья и выводит лгунов на чистую воду. Его лучи иссушают, выжигают, превращают в черные угли. Нестерпимо яркий, вечный, дарящий жизнь и отнимающий ее, солнечный свет…
* * *
Летними вечерами перед закатом я обожаю сидеть на подоконнике, рассматривая балконы и окна серой панельной пятиэтажки напротив. Как только солнце спрячется за крышей, в квартирах загорится желтый свет, появятся люди, скрывающие свои уютные мирки за прозрачными занавесками. Люди, которые однажды нашли друг друга, создали крепкие нормальные семьи и застыли в любви. Люди, чье время льется в фарфоровые чашки янтарным чаем из носиков заварочных чайников…
Мне нравится сочинять истории о каждом жильце и мечтать. Облекать прилетевшие из далеких пределов вселенной мысли в неровные стихи: что еще остается бледной моли Таньке Горюновой, которую все детство стригли «под горшок», «чтоб не подцепила вшей», которая донашивала за старшим братом вещи, пока они не стали явно жать в груди, которая вдоволь наедалась конфетами лишь раз в году, когда отцу выдавали на заводе новогодний подарок в шуршащем пакетике? Впрочем, отца и брата уже давно нет в живых.
За хлипкой фанерной дверью комнаты никак не кончится затяжная гулянка, устроенная матерью и ее собутыльниками. Сильнее кутаюсь в чужую серую толстовку и машинально накручиваю на палец смоляную прядь своих ведьминских волос: стоило мне открыто взбунтоваться против «горшка» – волосы за полгода отросли до поясницы, густые и блестящие.
– Танька! Выйди, покажись! Мать зовет! – глухо нудит отчим Валя и скребется в дверь. Прошлым летом мать зачем-то расписалась с этим пожилым алкоголиком.
Продолжая разглядывать чужой захламленный балкон, грубо и громко посылаю Валюшку по матери.
– У-ух! Отродье! Ведьма… – обиженно бурчит он и шаркает обратно на кухню, к товарищам.
Такая я и есть – ведьма. Длинная, худая, но, будто по закону подлости, с бюстом, который с восьмого класса будоражит умы мальчишек: они смотрели на него с вожделением, и хорошо, что открыто уделять мне внимание считалось постыдным. Это потом, с появлением Ви и ворохом общей с ней одежды, со мной уже не возбранялось флиртовать, и одноклассники честно пытались, но… Бр-р-р! Как вообще можно?
Я жду не этого. Я томлюсь от предчувствия той любви, в которой двое навечно застывают, как в янтаре – осколке солнца. Как это уже случилось с Ви.
Она-то подобного достойна.
Ви говорит, что самыми яркими воспоминаниями ее детства были визит Деда Мороза и Снегурочки в ту зиму, когда ей исполнился год, а еще – первый отдых с родителями на горнолыжном курорте, Барби, после которой коллекция наконец была собрана полностью, светящийся в темноте неоновый лак для ногтей.
Самым ярким воспоминанием моего детства был сгоревший пуховик, упавший с веревки над газовой плитой, и последующая пробежка в школу по утреннему морозу в тонком свитере. А еще – то, как я пару недель ходила по улице в белых фигурных коньках на шерстяной носок, потому что у старых ботинок, доставшихся в наследство от брата, вдруг отвалились подошвы.
Я не в обиде на жизнь, и себя мне не жалко – разве что совсем немножко: ведь все почти наладилось, как только в квартиру этажом выше три года назад переехала Вика – Мальвина из сказки – и ее мама, тетя Анжела. Окончательно жизнь наладится, когда моя мама после стольких недель запоя снова «завяжет», как это обычно и происходит, и звон стаканов, хохот и вопли за фанерной дверью наконец на несколько месяцев стихнут.
Все будет хорошо, потому что мне всего шестнадцать, а на дворе лето – иначе и быть не может!.. И мы с Ви, в пух и прах разодетые и накрашенные, однажды вечером пойдем гулять по набережной, где встретим парня, который обратит внимание именно на меня, потому что я так жду, что и со мной случится что-то хорошее. Кто-то хороший.
Я верю в это всей душой. Я так на это надеюсь.
Вздыхаю, перестаю кусать окровавленную губу, перевожу взгляд с балконов на розовеющее над ржавыми антеннами небо и, захлебываясь от нахлынувших чувств, шепчу словно мантру:
Тихонько стороной проходят чьи-то дни.
Поблекло за окном… Не до любви, усни.
Уставшее тепло, озноб, твой сон во сне.
И время истекло, проснешься по весне.
Я буду тебя ждать под слоем паутин.
Стихи твои читать и знать – я не один.
Утром понурый Валюша оттирает с кухонного стола засохшие разводы пролитого пойла, сминает пластиковые бутылки и картонные коробки, складывает их в пакет. Туда же вытряхивает ощетинившуюся бычками пепельницу и заходится кашлем.
– Танька, твою мать! – подпрыгивает он при виде меня и тут же заводит свою привычную шарманку: – Тань, дай это… чирик. Мать вечером отдаст.
Я лишь улыбаюсь:
– Ага. Будто у меня он есть.
Прохожу мимо Вали, в надежде гремлю чугунными крышками грязных сковородок, скопившихся на старой двухконфорочной плите, но в них, кроме пригоревших остатков картошки, ничего. Живот предательски урчит. В «Полюсе», который когда-то выдали отцу на заводе в счет зарплаты, прям как на севере, пусто – даже спрятанную в морозилке курицу съели мамины собутыльники. Я давно на такое не злюсь.
