Этот ужасный коричневый. Не тот, дубовый, сочный, какой модельеры сочетают с фиолетовым. А другой, весенне-грязный, разъедающий снежные глаза, оставляя только дырки проталин. Такого же цвета была и ее бесформенная юбка, немного ниже колен, и такого же цвета должны были оказаться и ее радужки. Нина не сомневалась, хотя и не смотрела на ее лицо. Видела только обвисшую, тошнотворно-«пластилиновую» юбку и громоздкие туфли, с квадратными пряжками. Ноги, ровные, белые, без колгот, всё равно казались ногами старухи.
Этот ужасный белый – цвет ее ног – не тот, мягкий, бумажный, уютный белый крашенного потолка над кроватью, а совсем иной – замешанный на пасмурном раннем утре, воспоминание о котором хочется похоронить в пододеяльной темноте.
Две палки ног из-под юбки, как две щелки в осеннее небо… Белый, больше похожий на черный.
Нина бросила короткий взгляд на физиономию гостьи, успела различить острый нос, необъятный лоб и массивные очки, а потом опять вернулась «в юбку». Училка – она всегда училка. Она не может распустить волосы или снять очки. Нина ясно представила себе училкину мать в роддоме, которой приносят спелёнатый сверток, и из него торчит голова с булкой пучка на затылке и в роговых очках на носу. «Добрый день, мама, ты выучила урок?» – спрашивает младенец. Нина слабо хихикнула в ответ на отчетливое видение, что, впрочем, не осталось незамеченным.
– Ниночка, что с тобой? – спросила мать, схватила ее за локоть и подтащила ближе к Юбке. Но Нина продолжала глядеть в пол. – Тётя Поля будет с тобой заниматься. Помнишь, я тебе говорила?
– Я хочу в школу, – еле слышно промямлила Нина, надеясь на телепатическую связь с матерью, и на то, что Юбка ее не услышит.
– Милая, ты же знаешь, что ты слишком часто болеешь, чтобы ходить в школу. К тому же, сейчас лето, школа закрыта. А тебе как раз многое нужно нагнать по программе. – Ответила мама. Шарф Бобби Ангинный, давно приросший к Нининой шее, кольнул ее шерстинкой в знак сочувствия.
А одна из Белых Палок сделала шаг ей навстречу. Старая половица тоже была на Нининой стороне и недовольно скрипнула. Нине мерещилось, что обе пряжки на туфлях училки синхронно разинули рты и прогнусавили:
– Здравствуй, Нина!
А на самом деле это сказала сама учительница. Голос скрипучий, еще противнее древних половиц. Тонкий, но треснутый.
Нина разуверилась в телепатии, и закричала во все свое изъеденное простудами горло:
– Я хочу в школу!!! – и, сломя голову, выбежала из комнаты. Пронеслась по длинному коридору, с одинокой мордой зеркала на стене, и пулей влетела в детскую, от души бабахнув дверью.
Бобби приподнял свой мохнатый хвостик к ее глазам, но ничего не сказал. Что тут добавишь…
– Тебе она тоже не понравилась, да, Ангинный?
Шарф утвердительно кивнул шерстяным хвостом и участливо лег Нине на грудь.
Из прихожей послышались голоса:
– Извините ее… Она у нас такая болезненная, ранимая… Да…Да. Приходите. Может быть, со временем…Да, ждем…Ждем Вас, Полиночка…
* * *
Закрываешь глаза в самый разгар ослепительно-расшторенного дня, а там, в глазах – оранжево. Потом сильно-пресильно зажмуриваешься и видишь калейдоскоп: разноцветные звезды, волшебные круги, меняющие цвет, белые провалы в пульсирующем буром космосе. И все они напоминают предметы, на которые смотрела только что, перед тем как закрыть глаза. «Зажмуренный» мир – ее, Нинин, с детскими мечтами и фантазиями. А первый, оранжевый – Божий, чистый, однотонный, свободный от наносного. В нем очень удобно молиться. Оказываешься с Иисусом в матовой рыжей капсуле, и туда, под твои веки, в ваш с Ним общий оранжевый рай, больше никто не проникнет. И читаешь молитвы, которым научил когда-то дедушка, сидя на глубине продавленного старого кресла. Он всё время говорил, учил и наставлял, пока не умер. Но перед тем, как умереть, успел поделиться с Ниной очень важным наблюдением: если дать предмету Имя, то он оживет. Когда дедушки не стало, и Нине было так одиноко одной болеть, она вспомнила его слова. Так появился Бобби.
А мама тем временем перестала верить в Бога. И всё потому, что очень у Него просила, чтобы дедушка поправился и еще немножечко пожил, даже в церковь ходила каждый день. Но дедушка всё равно не выздоровел и вскоре скончался. И тогда мама сказала Нине: «Бог – это миф, нет Его и точка!». Только Нина ей не поверила, верующий дедушка был куда убедительнее. Он говорил: «Если я не дам тебе конфету, то это же не означает, что меня нет? Глупые люди…» Прям как Нинина мама… Когда Бог перестал давать ей конфеты, то она заявила, что теперь верит лишь в деньги. И сделала Бизнес. Наверное, в деньгах тоже душа растворяется, как и в водке (про водку Нина из-за папки знала). Хотя нет, деньги не жидкие – продолжала рассуждать Нина – они – живые и злые, в сейфе лежат и скалятся. Бобби уверяет, что они хотят съесть «нашу маму». Нина столько раз ее просила их выбросить, а она врачей к ней звала. И они ставили ей Синдром. А Бобби, между прочим, сам слышал, как злобные бумажки между собой шептались в сейфе, что вот бы их не потратили, а то им кирдык. Именно это, наверное, имел ввиду дедушка, когда учил, что деньги надо без промедления тратить тут же, как получишь, тогда от них добро и польза. А деньги накопленные, мол, только «вредят душе». Нина очень часто вспоминала всё, что сказал дедушка, многое намертво врезалось в память и спасало в самые тоскливые минуты. Нина никогда не садилась в дедушкино кресло. Она представляла, что дедушка, воскресший, приходит из рая, заходит через окно, и садится на свое любимое место. Она придвигала табуретку к креслу, садилась, и говорила: «Добрый вечер, дедушка!» и рассказывала ему то, что случилось за день. И Бобби тоже рассказывал. А если ей казалось, что сегодня дедушка не прилетел, потому что у него на небе дела, то она всё равно усаживалась на табуретку возле кресла, и предлагала: «Присаживайся, Иисус, давай поговорим, расскажи мне о дедушке, как он там, с какими ангелами дружит?…» И Иисус, естественно, всегда присаживался и всегда отвечал.
