Она проснулась с уверенностью, что дети еще спят. Перспектива ужина оформилась в ее сознании и вместе с ней ощущение этого присутствия – детей в их комнатах по другую сторону коридора, их тел, укрывшихся под одеялами.
Рваный свет просачивался в окно и разбивался об угол комода. Рассвет заливал спальню. В доме она слышала лишь смутные шумы, но крики чаек до нее долетали. Если бы ставни не были закрыты и день застал ее лежащей на боку, первое, что она увидела бы, открыв глаза, был бы высокий полет птиц в квадрате неба на стене. Порой там нерешительно тянулся шлейф облаков. Если утро было серым, Луиза словно видела в этом квадрате отражение моря, пену, которая могла быть белой или даже черной. Но какое значение имеют, в сущности, морские ветра́, если птицы никогда не перестают владеть городом. Что бы ни случилось с людьми моря, небо они вспарывают равнодушно. Их постоянство нравилось ей, ничто не могло нарушить их извилистый путь. Обычно она не слышала даже криков, привычка сделала их просто звуковым фоном, но в это утро они так разорались, что сумели разбудить ее. Быть может, ветер дул к дому, донося до нее их концерт. Или, возможно, это беспокойство за предстоящий ужин преследовало ее уже с ночи.
Ей приснилось, что они сидят за столом в кухне. Кухня была не совсем их, но знакомая. Арман разговаривал с детьми. Их лиц ей не было видно, и она не могла определить, сколько им лет. Слов Армана Луиза тоже не различала отчетливо; она злилась, убежденная, что говорят о ней, критикуя ужин или порядки в доме. Потом вдруг оказалось, что ноги ее хлюпают, когда она шла от стола к раковине. Луиза опустила глаза и увидела, как под столом растекается по плиточному полу лужа воды, но никого это как будто не беспокоило. Арман продолжал бормотать нечленораздельные слова, а дети сидели, неподвижные и мрачные. Эта так пугавшая ее вода все прибывала и уже дошла ей до щиколоток. Луиза заклинала детей сделать что-нибудь, сказать ей, что происходит, но ни один не удостоил ее ответом, и все неотрывно смотрели на Армана, застыв как изваяния. Она помнила неизбывный ужас при мысли, что вода, продолжавшая подниматься, грозит затопить стол, еду и всю семью. При полном равнодушии близких Луиза повсюду искала источник этой течи и с изумлением обнаружила, что вода лилась из Армана. Она вытекала из его штанин, из-под воротника и из рукавов рубашки, из его губ, движения которых Луиза, однако, не различала.
Потом, как это часто бывает в снах, она осознала иррациональность этой сцены: надо было проснуться. Арман умер, он и дети не могли сидеть за одним столом. Эта кухня была плодом ее воображения. Вода у колен не была мокрой. Вот из какого сна Луиза вырывалась несколько раз за ночь, предшествовавшую ужину. Она проснулась на влажных простынях и снова провалилась в беспокойный сон.
* * *
Что дети были еще в постели, хотя они покинули дом уже столько лет назад, и в тот же день должен был состояться этот ужин, ее ничуть не удивило. Она обрела в этой абсурдности, далекой от всякого понятия времени, счастье, подобное тому, что испытывала, когда Арман был уже в порту, а дети приходили утром в ее комнату. Едва проснувшись, они забирались к ней под одеяло, окутывая ее своим теплом. Это было воспоминание, которое только полусон позволял Луизе пережить вновь. Ей надо было отрешиться от настоящего, покачиваясь на зыбких волнах забвения, чтобы чувствовать себя еще живой. Она попыталась продлить несомненность их присутствия, но спальня стала еще реальнее, когда шторы выбросили лезвия дневного света и нарисовали на ее согнутой руке рыжие полосы. Волей-неволей Луиза оставила мысль об их кроватках, об их заспанных личиках в дверном проеме. Дом вокруг нее тишиной и неподвижностью напоминал стелу. Из спальни она представила себе лабиринт комнат с чувством, что живет в остове, слишком большом и брошенном. Другие до нее пытались выразить словами пустоту, остающуюся после ухода.
Луиза села на край кровати. Ночная рубашка задралась выше колен. Босыми ногами она погладила ковровое покрытие. Она решила открыть настежь окна, выбить ковры до вечера, сходить на рынок; спланировала эти пустяки, которыми хвалятся женщины ее возраста. Приход детей ее тревожил. Их присутствие в доме было ей мучительно. Она, однако, сама его хотела, это по ее просьбе все должны были прийти сегодня вечером, но они слишком отчетливо представлялись ей в той или иной комнате, такими непомерно большими, что она порой сомневалась, сама ли их родила, и видела в них незнакомцев. А ведь это, говорят, совершенно естественно, и дети не успокоятся, едва выйдя из материнской плоти, пока не уйдут от нее как можно дальше и не обретут независимость и чуждость. Луиза не формулировала четко этих мыслей, она лишь смотрела, как день просачивается в окно.
Еще вчера она начала чувствовать в пальцах это напряжение, это онемение в руках, которое так хорошо знала и боялась его. Это было после того, как она позвонила Жонасу. Она положила трубку и, слишком быстро выпустив ее из рук, поняла, что близится приступ. Ночью стало еще хуже, возможно, в этом и была причина ее мутных снов. Луиза достала из ящика ночного столика капсулы чертова когтя, зная, однако, что придется перейти на противовоспалительные. Ей уже казалось, что металл вонзается в кожу ее пальцев и тщательно сверлит каждый сустав. Движения ее были неловки.
