ПРЕДИСЛОВИЕ
Читаешь стихи Виталия Аверьянова, и, кажется, что опускаешь ведро в глубокий колодец, водишь ведром в этих сумрачных студёных глубинах, а потом вычерпываешь со дна словеса, от которых отвык наш слух. И пока наполненное литой тяжестью ведро медленно течёт из колодца к солнцу, слышишь шум падающих капель. И каждая капля рождает загадочный поэтический звук, музыку той давнишней речи, которая, казалось, исчезла и слилась с русской народной песней, с заонежским сказом или просторечьем уже не существующих деревенских старух.
Извлекаешь это ведро, полное восхитительной словесности на поверхность, – и выплёскиваешь его на горячую землю. И донная вода начинает блестеть, шипеть, искриться, сливаясь с другими, лежащими на поверхности словами, теми, что звучат в московской толпе, на радио ≪Шансон≫, в телевизионных политических схватках.
Эта задача – выведение из тьмы, выведение из сумерек исчезнувших красот языка, а вместе с ними исчезнувших, столь свойственных русской старине переживаний и эмоций, – есть огромная поэтическая задача.
Кто он, Виталий Аверьянов, создающий свои стихи, эпос и песни? То ли скоморох, приплясывающий с кистенём. То ли поп-расстрига, бредущий по дорогам, присматривающий, кого бы садануть палашом. То ли разгульный кабацкий весельчак, который после первой чарки рвёт на себе рубаху. То ли шаман, живущий под корягами и глядящий в сумерках на прохожих своим рубиновым колдовским оком.
Стихи Аверьянова, положенные на музыку, звучат как баллады. Эти баллады одной своей стихией уходят в традицию русских древних баллад. А другой – сливаются с тем, что мы слышим в песнях Высоцкого, надрывных, иногда блатных, часто политизированных, хохочущих, печальных.
Эти песни хорошо было бы петь на баррикадах Дома советов в 1993 году. Но их хорошо петь и в узкой компании под водку, когда дух захватывает от этих хоровых песен.
Конечно, поэт Аверьянов – это русский ведун. Такие время от времени рождаются в нашей словесности. К их числу можно отнести и Хлебникова, и Клюева, а теперь и Виталия Аверьянова.
Вот так-то, братцы! Соглашайтесь со мной, не то – финку под ребро!..
Время сказителя
(от автора)
Поэзия – огонь пророческий. Она испепеляет всякую культуру. Пред лицом поэзии человек всегда как на пепелище.
Но огонь поэзии оказался загнан в глину бытовую, в многоголосие повседневности, ее комфорта и ее тоски. Огонь этот угас в «поэтическом» мире, в мире стихописания – поэзией стали называть пыль повседневности.
И что увидится в беспроблескном тумане?
И что поэт без огненных идей?
Звенящий мелочью в кармане
Беспечный пустословодей!
На любом современном поэте лежит отметина этого парадокса огненности и пустотно-сти, этой внутренней трагедии. Невольно, бессознательно даже самый безответственный из стихотворцев чувствует тот идеал, из которого идет ремесло.
Для меня этот парадокс означает требование радикального поворота к истоку поэтического духа. Отсюда и некоторая лукавая архаичность языка, и некоторая герметичность поднимаемых тем, и стремление к эпическому жанру.
Лирика и эпос чреваты друг другом, почти всегда я хожу по грани жанров. В цикле «Волчье евангелие» лирика выбрела на ритм эпического дыхания – я желал спеть что-то вроде «русских гекзаметров», что-то такое, что прямо проистекает из речевого дыхания русского человека.
А далее уже сложились повéданья, первое из которых – «Свои колокольни».
Этот сборник мог бы выйти значительно раньше, ведь большинство из публикуемых произведений написано более 10 лет назад. Но есть и своя правда в том, что он выходит именно сейчас – приспело время…
В Приложении к этому сборнику помещено слово от автора к «Своим колокольням», написанное по горячему следу после первого большого эпического опыта. В этом слишком юношеском слове, как будто с неумеренным радикализмом, я восстаю на Пушкина и пушкинскую традицию. Должен признаться, что и до сих пор вижу в тогдашних своих мыслях много правды.
Дело не в том, верен ли путь Пушкина – Пушкин это символ становления русского языка, которое объективно происходило в течение последних столетий. За Пушкиным явилась плеяда писателей и поэтов, которые довели его языковой стиль до уровня стиля магистрального – общелитературного. А за ними явились тысячи и тысячи полуграмотных «лакеев» – пушкинский язык объективно стал языком лакеев, только что обучившихся грамоте. Пророческий огонь был затоптан копытами стад, подобно евангельскому бисеру.
В чем же он, огонь пророческий? Не в том чтобы прозревать будущее – но в том, чтобы узревать сущее. Песня – это не просто заклинание судьбы. Песня – это существо, которое обладает глазами, видящими нечто такое, чего мы без нее здесь не видим. Пророчество так замыкает на себе образы, отраженные друг в друге в зазеркалье человеческой судьбы, что возникает пространство таинственной свободы – маленький участок посреди всех обстоятельств и обстояний, где поэту и человеку ему внимающему открывается воля вольная.
Бог хочет помочь человеку, идет к нам извне, идет к нам изнутри, идет отовсюду – а мы воюем с Ним и с собой, думаем, что это враждебные силы восстали друг на друга, думаем, что это диссонансы звучат в нас. Имя такой слепой войне – суета. Поэзия измельчала, осуе-тилась – что-то мешает современному человеку вернуться к ее пророческому огню, который отвоевывает для нас свободу, выжигает в этом мире пепелище жизненной правды. В такой творческой и безоглядной свободе, всегда конкретной, всегда неповторимой, мы обретаем свою судьбу, она откликается нам. Каждый подлинный поэт играет с судьбой в высокую и трагическую игру.
