И вот наконец они в детской одни. Свет погашен. Между ними темнота, только две постели смутно белеют во мгле. Даже дыхания не слышно, можно подумать, они уже спят.
– Эй! – раздается робкий оклик. Это младшая, девчушка лет двенадцати, тихо, почти боязливо, шепчет сквозь черную пелену.
– Ну, что тебе? – отвечает с другой кровати сестра. Она лишь на год старше.
– Не спишь еще? Вот и хорошо… Хотела рассказать тебе кое-что.
Напротив, от другой стенки, ни слова. Только шорох. Старшая уже сидит в постели и выжидательно смотрит на сестру: даже видно, как глаза поблескивают.
– Знаешь… я что тебе хотела сказать… Только сперва сама скажи: ты в последние дни ничего необычного за нашей барышней не замечала?
Старшая медлит, припоминает.
– Ну да, – задумчиво тянет она. – Хоть толком не пойму, что с ней такое. Но она не такая строгая, как раньше. Я тут два дня подряд домашнее задание не приготовила, так она даже слова не сказала. И потом она вообще такая… сама не знаю, какая. По-моему, ей совсем не до нас, сидит себе в сторонке и даже не играет с нами, не то что прежде.
– По-моему, она страшно чем-то огорчена, только скрывает это, показывать не хочет. И к пианино больше не подходит, вообще играть перестала.
Снова повисает молчание.
Но тут старшая напоминает:
– Ты же рассказать что-то хотела.
– Ну да, только об этом никому, слышишь, совсем никому, ни маме, ни подружкам…
– Да конечно нет! – Ее разбирает нетерпение. – Ну, так о чем ты?!
– В общем, так… сегодня, когда мы уже спать уходили, я вдруг вспомнила, что не сказала нашей барышне «Спокойной ночи». А туфли уже сняла, но все равно пошла к ней, без туфель, на цыпочках, ну, чтобы вроде как сюрприз. И дверь тоже совсем тихонько так открываю. Сперва решила, что ее вообще в комнате нет. Хотя свет горит, но самой ее не видно. И вдруг слышу – ну и перепугалась же я! – кто-то плачет, и только тут увидела, что это барышня наша на кровати, вся одетая, лежит и головой в подушки зарылась. И горько так плачет, так всхлипывает, что я вздрогнула даже. Но она меня не заметила. А я сразу дверь потихоньку прикрыла. И даже еще постояла там, до того меня трясло всю с перепуга. И вдруг снова, даже через дверь, эти всхлипы услышала, и только тогда убежала поскорей.
Обе помолчали. Потом, совсем тихо, одна из девочек говорит:
– Бедная барышня!
Слова, оброненные в темноту, какое-то время, казалось, еще колышутся в ней приглушенным блуждающим эхом, потом все снова стихает.
– Хотела бы я знать, отчего она плакала, – гадает младшая. – В последнее время никто вроде бы к ней не цеплялся, даже мама придираться перестала, а мы-то уж точно ничем ее не обидели. Отчего же она так плачет?
– Я, пожалуй, знаю, отчего, – со значением тянет старшая.
– Так скажи, скажи, отчего?
Сестра медлит. Потом, наконец, произносит:
– По-моему, она влюблена.
– Влюблена? – Младшая только плечиками передергивает. – Влюблена? Но в кого?
– А ты сама не замечаешь?
– Но не в Отто же?
– Нет? А он в нее? С какой тогда стати студент наш, хоть уже три года у нас живет, прежде никогда нас на прогулки не сопровождал, а в последние месяцы, что ни день, за нами увязывается. Вспомни, оказывал ли он нам знаки внимания хоть разок, прежде чем барышня у нас появилась? А теперь чуть не весь день возле нас крутится. Он же то и дело случайно с нами встречается, и всегда, видите ли, ненароком, то в Городском парке, то в Народном саду, то в Пратере, всюду, куда бы мы с барышней ни направились. Неужели не замечала?
Обомлев и даже запинаясь от испуга, младшая лепечет:
– Ну да… конечно замечала. Только я думала, это из-за…
Голос ее пресекается. Она замолкает.
– Мне тоже сперва так казалось, мы девчонки такие дурочки. И только потом до меня дошло: мы ему только как ширма нужны.
Теперь молчат обе. Кажется, разговор окончен.
Обе погружены в свои мысли, в может, в грезы или уже в сны.
Но тут вдруг из темноты снова раздается голосок младшей – растерянный, совсем беспомощный:
– Но отчего тогда она плачет? Ведь она же ему нравится. А я-то всегда думала, это так прекрасно, когда ты влюблен.
– Не знаю, – с отрешенной мечтательностью роняет в темноту старшая, – я тоже считала, что это, наверно, самое прекрасное чувство на свете.
В ответ, совсем тихо, с жалостью, уже с полусонных губ, слетает:
