Родриго Нуньес устроился в кресле и открыл книгу. Он любил фантастику двухсотлетней давности – может быть, его трогала вера в человека и человечность – вера, от которой мечтатели так и не излечились за тысячелетия, может, тогда и вправду ещё было не поздно, – так или иначе, но он любил фантастику двухсотлетней давности и долгие марсианские зимы проводил в библиотеке среди древних мечтателей, имена которым Шекли, Стругацкие, Лем, Саймак, Чапек, ваш покорный слуга. На обложке книги, которую открыл Нуньес, фамилия последнего. Родриго видит её впервые и не знает, чего ожидать от того, кто двести лет назад носил это имя, а теперь стал землёй и пожелтевшими страницами; стало быть, ничего не подозревая, он читает:
«Родриго Нуньес устроился в кресле и открыл книгу». Уже первая фраза веет чем-то тёмным и мрачным; потом становится светлее, – так, как будто он уже читал это, но забыл, и теперь слово за словом вспоминает и вот-вот вспомнит, после «фамилии последнего» Родриго вздрогнул, как будто его окликнули, и к началу второго абзаца понял, что читает о себе. Поднимает глаза к камину, в котором извиваются оранжевые саламандры, первая мысль – случайность, совпадение имен, совпадение мыслей, совпадение обстоятельств, фантасты того времени только и писали, что о марсианских зимах. Но по мере прочтения второго абзаца нижняя челюсть Родриго отходит от верхней, мысли его путаются и глаза перестают узнавать очертания букв.
Мало-помалу во мраке лабиринта, в котором заблудился Родриго, пробивается свет здравого смысла: старый трюк, психолог-шарлатан в литературе – типичное имя, типичная ситуация, типичная реакция (хоть Родриго и не считает себя типичным, но будь объективным, тебе ведь уже не двадцать лет), буквы снова выстраиваются в слова, слова – в строки, и на лицо возвращается усмешка облегчения.
Качая головой – «Ну и проходимец» – в мой адрес, дочитывает: «… и на лицо возвращается усмешка облегчения», кладёт книгу, идёт к бару, наливает бокал «Рудого Бровка» и возвращается в кресло. «Качая головой – «Ну и проходимец» – в мой адрес, дочитывает: «…и на лицо возвращается усмешка облегчения», кладёт книгу, идёт и бару, наливает бокал «Рудого Бровка. «…» – Родриго переводит взгляд на бокал, на книгу, снова на бокал, бокал дрожит, вернее, дрожит рука, «…бокал дрожит, вернее, дрожит рука, Родриго делает большой глоток…» Родриго делает большой глоток, поднимает голову, глаза пляшут на застывших в огне саламандрах. Нет необходимости заглядывать в книгу, чтобы убедиться в том, что там написано, что глаза пляшут на застывших в огне саламандрах и нет необходимости заглядывать в книгу, чтобы убедиться в этом.
Ревёт ветер, с писком проносятся мерзкие нетопыри, Родриго Нуньес сползает по отвесной скале, всё, за что он пытается ухватиться, грохочет – вниз, туда, где, задрав стозубые морды, его поджидают драконы безумия, кровь, кровь, кровь капает с оскаленных морд, длинные шеи грациозно покачиваются, в холодных зрачках отражается человек, распластанный на гладкой стене пропасти, – всё, за что цепляются его ноги, руки, пальцы, корпус, грохочет вниз, вниз, вниз, туда, где задрали истекающие чужой кровью пасти чудовища безумия; готовый помутиться рассудок нащупывает спасительную щель: «Ни о чём не думать. Только не смотреть вниз, только не думать», – и втискивается в неё.
Конец ознакомительного фрагмента.
