Неделями я избегал текстового файла на компьютере, озаглавленного «текст рукописи», служившего доказательством того, что Берроуз называл «быть писателем». Я не показывал его практически никому – за исключением тех немногих близких друзей, которые у меня остались. А также одной из моих знакомых – компетентному литературоведу, специализировавшемуся на произведениях Салмана Рушди. Однако, получив от нее в ответ рукопись со всеми возможными исправлениями, я остановился на проверке тридцати шести страниц. Отчаяние постепенно подступало как ком в горле, а я тем временем вспоминал ответы из издательств, которые получил за полгода до этого. Они были самыми разными. Кто-то говорил о том, что мои герои ненавидят все вокруг, кто-то о том, что сцены приема наркотиков слишком «ярко» прописаны и читаются как пропаганда. А я соглашался со всеми замечаниями, вместе с этим размышляя о том, что же будет когда рукопись выйдет в свет. Я не представлял себя известным писателем, скорее чувствовал смущение от мыслей о том, как окружающие будут читать все то, что я написал на более чем трехстах страницах.
Постепенно все возможные издатели растворились. А мои знакомые-редакторы лишь пожимали плечами, выдавая что-то несуразное, вроде: «Ну… так сейчас обстоят дела. Книжный бизнес в России. Ты никому не нужен – смирись!» И действительно так все и было. Кто-то перестал печатать книги десять лет назад и сейчас занимался оптовой продажей колбасы, кто-то печатал только переводную литературу. Отчаявшись, я решил спросить совета у брата, о том, что мне делать.
«Знаешь, все великие писатели становились известными не сразу…» – Звуки проезжающих машин и мопедов говорили мне о том, что Олег как обычно где-нибудь в центре Бангкока, куда он благополучно эмигрировал пять лет назад.
«Мне кажется, для писателя главное все время писать» – продолжил он свои рассуждения, перебиваемые бесконечным океаном шума. Люди, дети, жужжащие и визжащие мопеды, проносящиеся по улицам этого древнего города с невероятной скоростью. Казалось бы, он стоял там, прямо посреди города, в нулевой точке, взирая на все многообразие маленьких домов, копошащихся туристов и самых разных транспортных средств. Я ничего не сказал ему, ни поблагодарил, никак на это не отреагировал, хотя совет, который он мне дал, возможно был самым важным в моей жизни. Писать и еще раз писать. Пичкать себя невообразимыми дозами кофеина, энергетиков, всевозможных наркотиков, которые я смогу достать в попытке зафиксировать свой внутренний взор на чем-то одном. Но, в конечном счете, я выбрал чисто керуаковский вариант – писать в дороге. Писать о том, что я вижу вокруг в попытке зафиксировать эти ощущения, эти чувства, атмосферу места и времени на нескольких клочках бумаги. Писать, строя заковыристые фразы, нагромождая один деепричастный оборот на другой, словно диковинную арт-инсталляцию из множества пустых кастрюль. Быть на грани с готовностью переступить эту самую грань нормального, привычного, задавая свой тембр, ритм и полностью следуя потоку сознания. Писать полностью отдаваясь тексту и невиданному читателю, которого будешь представлять, выписывая строчки корявым почерком, сидя на корточках и поглядывая на постоянно меняющийся пейзаж за окном.
Когда тебе нужно ехать куда-то дольше пары часов, сознательная часть мозга ищет уголки за которые можно уцепиться, спасаясь таким образом от унылости надвигающейся монотонности. В этом смысле поезд – это неплохое место для размышлений и самоистязаний, а так же шуточек, сказанных моим другом-фотографом о проскакивающих мимо нас местах.
«Смотри, фазан!» – однако после того как я пытаюсь найти взглядом того самого фазана, маленький представитель фауны успевает скрыться среди массивных бетонных сооружений, металлолома и рухляди, пролежавшей в этом Богом забытом месте, на этом участке дороги не одно десятилетие. Хотя, всегда меня интересовал смысл этой фразы. Почему Богом? Ведь забыли обо всем этом как раз люди. Все те, чьи идеалы рухнули вместе с железным занавесом, а идея коллективизма постепенно утратила свое первородное значение. Все шло по плану. Кровь была пущена, а акулы, выжидавшие удобного момента, тут же ринулись раскалывать страну на части.
Накануне поездки я долго размышлял о событиях 90х, обсуждая с Криссом Хаскеттом первые и последние гастроли Rollins Band в России. Ни один из тех концертов я не посетил, о чем в прочем достаточно сильно сожалел. Я любил их музыку, любил Weight и The End Of Silence с их кричащим звуком и полностью отдающим себя этой музыке Генри Роллинзом. А еще я был хардкорщиком. Однажды, услышав, пару аккордов я влюбился в них, и, как сказал мне Джек Гришэм, думал, что именно в них кроятся ответы на извечные вопросы. Возможно, я чересчур заблуждался, но все же не перестал слушать ту самую музыку.
Я старался не задавать Криссу достаточно посредственных вопросов. Это была грань, которую я четко провел после череды неудачных интервью. Я старался не задавать вопросы, имеющие какое-либо значение для меня самого, хоть такой соблазн все же и присутствовал. «Какой альбом оказал на тебя наибольшее влияние? Какого было посещать концерты The Birthday Party?» И все прочее. «Сдерживайся! Будь холоден!» – повторял я себе.
