Когда друг сказал мне: «Тебе нужно засесть за мемуары», я лишь скривился, как от дешевого пойла. «На кой черт, дружище? Ты думаешь, кому-то может быть интересно, чем я тут занимался все это время?». Он серьезно кивнул и ответил, что пора наконец поведать всему миру о той чуши, которая происходила со мной и моим окружением.
Может, он и прав. Чем мое детство, отрочество и юность хуже десятка подобных историй. Почему бы и мне не выступить «голосом поколения», тихим плачем по всему тому, что с нами было. И ещё громче заливаться слезами по поводу всего того, что так и не произошло.
В моем понимании качественные мемуары должны начинаться со слов «родился я в тихой деревушке на юге Италии, у подножия которой шумело море…» или «это был крупный деловой город, в котором каждый жил своей жизнью и никому не было дела ни до чего». Я не могу начать свои воспоминания с этих слов. За окнами моего дома шумели кладбищенские деревья-великаны, а неподалеку грохотала машина, забивающая сваи. Моя улица названа в честь руководителя польской компартии и не так давно она считалась окраиной, а теперь переместилась ближе к центральным местам. Но именно с этими местами и связано начало моей жизни.
У нас дома играла музыка, которую воспроизводил кассетный магнитофон, мы заряжали воду от экрана телевизора и я почему-то помню обрывок календаря 1990-го года. В Нагорный Карабах введены войска, в Литве начинаются протесты, по швам трещит страна, в которой я родился, а я сижу и возякаю по полу игрушечной машинкой. Яркие воспоминания тех лет – бананы, купоны, что-то плохое случилось, Кашпировский. Все это утонуло в тумане.
Вы будете удивляться – какие же мемуары в 30 лет? А вот такие – первая часть воспоминаний и биографии, а также переосмысление всего происходившего. Во-первых, я не верю, что в 60-70 лет можно так же досконально помнить, что с тобой случалось в детстве и школе – память уже не та, а некоторые клетки мозга и вовсе мертвы. Во-вторых, «хочешь рассмешить Бога, расскажи ему о своих планах», можно просто не написать никакие мемуары, запланировав их на 65 лет и немного не дотянув до этого срока. Пусть уж лучше будет вначале первая часть, а там посмотрим.
С детством у меня связаны противоречивые воспоминания. Это было время неумелых знакомств, формирующейся дружбы и первых столкновений с тем, что мир жесток и неприступен.
С утра мы брели в детский сад. Хмурые, крикливые, неспокойные – мы волочились длинными струями из всех окружающих домов и неизбежно стекались в украшенные странными пиксельными рисунками здания детских садов, где нас ждали деревянные грузовики МАЗ, манная каша и общие туалеты. У нас на стенах висели советский флаг и герб, и мы были типичными «детьми перестройки» − рожденные на великом изломе великой истории великой страны.
Мы не ощущали этого величия, иногда мочились под себя, играли в войнушку и спали рядом с девочками. Правда, на разных кроватях, они обычно внизу, а мы – на верхних ярусах необычных выдвижных трехэтажных кроватей.
Именно в детском садике ко многим пришло понимание таких понятий, как «группа», «лидер», «богатые». У некоторых из нас были первые китайские машинки, другие таскали отечественный автохлам, а третьи подворовывали при случае и то, и другое.
В саду я впервые научился считать до десяти по-английски. Пожалуй, с тех пор я ни разу не делал таких же впечатляющих успехов в изучении чужого языка. Нам показывали картинки и говорили, что это слово «мак», а вот то, посложнее, − «самолет». Для неокрепшего детского мозга выучить слово в день – это, похоже, предельный максимум. Впрочем, я и до сих пор встречаю людей, которые услышат новое слово и потом ходят неделю, повторяя только его.
В те годы я мало общался. Я не знал, о чем говорить. О маках? Мы строили простые и односложные предложения и ждали родителей. Тупо садились с утра и ждали. Водили хороводы, дарили друг другу яблоки и металлических солдатиков. Бывало, что и дрались, но так, слегка, без мордобоя.
Уже тогда я понял, что лучшие женщины достаются лидерам и сами выбирают их. Мы, средние, могли довольствоваться неплохими подругами, но их любовь приходилось завоевывать. Или покупать. У меня было плохо и с первым, и со вторым.
Наши воспитатели и сами не знали, к чему нас готовить. Все было так мрачно и неопределенно. Вокруг нас вершилась история, могучие процессы сдвигали тектонические плиты социалистической формации, а мы спорили, кто сегодня возьмет самый большой грузовик. Мы стильно и интеллигентно одевались – колготки, рубашки, шорты. Просто не малышня, а юные модели. Я очень долго носил колготки, зато, наверное, у меня не будет простатита.
Мы фоткались. Приходили суровые дядьки, доставали страшные массивные аппараты, деловито заряжали пленку и наводили на нас объектив, заставляя улыбаться и не двигаться. Я улыбался как Бог – от моей искривленной ухмылки до сих пор бросает в дрожь. Потом приходили родители, вздыхали и платили за ЦВЕТНЫЕ фотоснимки начинающим нелегальным предпринимателям.
