Мороз-художник рисовал на окнах домов ледяные узоры. Подсвеченные изнутри окна были похожи на расписанные абажуры. За каждым теплилась жизнь. Каждое освещенное окно было дверью в человеческую жизнь, короткую, стремительную, но полнокровную. Заглянуть бы туда хоть на миг, погреться в огне чужого очага, украсть мгновение чужого счастья – но поздно.
Смеясь и повизгивая, меня обогнали три румяные студентки и юркнули в теплое нутро подъезда, торопясь согреться. Если верить новостям, последний раз такая стужа в Москве была зимой 1899-го. Я тогда была еще девочкой и целыми днями просиживала у камина, грея озябшие руки. Теперь я не чувствовала холода, ведь моя собственная кровь не теплее, чем снег, который не тает на губах. К заледенелому асфальту примерзла дохлая крыса, и я брезгливо обошла ее. В кино любят показывать вампиров, которые пьют крысиную кровь. Лично я таких за сто лет не встречала ни разу.
Поздние прохожие кутались в шарфы, торопясь добраться домой. Их день заканчивается. Моя ночь только началась. Впереди, вывернув из-за угла, замаячила тоненькая женская фигурка. Приталенная дубленка, высокие сапоги, распущенные платиновые волосы из-под теплой шапочки – мне хватило секундного осмотра, чтобы прибавить шаг. Девушка следит за собой, значит, ее кожа будет чистой, а тело будет пахнуть французскими духами…
Жертва почуяла меня, когда нас разделяет шагов пять. Испуганно обернулась, и на хорошеньком личике отразилось облегчение. Роковая ошибка. Никогда не стоит недооценивать хрупких блондинок, выглядящих на двадцать лет. Ведь они могут оказаться столетними вампиршами. Она даже не успела ничего понять, когда я стремительно шагнула к ней, поймав концы алого шерстяного шарфа, и рывком притянула к себе, нетерпеливо вдыхая аромат ланкомовского парфюма. Ничего личного, я просто голодна. Шарф стек к ногам послушной змейкой. Клыки резко прошили шею, и жертва безвольно обмякла, пока я лакомилась ее кровью. Закончив, я осторожно опустила ее на землю и отступила на шаг.
Девушка оказалась слабой. Я выпила совсем немного ее крови, но она свалилась в глубокий обморок. На улице холодно, бросить ее там значит подвергнуть опасности. Остаться рядом – значит подвергнуть риску себя. Я уже сделала шаг в сторону, когда у ног завибрировал мобильный, выпавший из ее сумочки. Из любопытства я подняла его и открыла входящую эсэмэску. «Сижу в аэропорту, жду посадки. Хочу скорее к тебе! Люблю, скучаю. До встречи, милая!»
Короткое сообщение таило целую историю любви и разлуки, предвкушение скорого свидания, признание в чувствах и обещание счастья. Девушка, которую я равнодушно бросила к ногам, насытившись, для кого-то была самой любимой и самой желанной на свете. И сейчас речь шла не только о ее жизни, но и о счастье незнакомого мне мужчины по имени Дмитрий. Заслышав шаги в стороне, я сделала то, чего не делала никогда в жизни: бросилась навстречу позднему прохожему с криком «Помогите, там девушке плохо!» Убедившись, что моей жертве ничего не грозит, я исчезла. Пришла в себя уже у дверей бункера: у меня в руке пиликал чужой мобильный.
«Объявили посадку. Увидимся в Москве! Хочу скорее тебя обнять», - я читала это послание, отправленное не мне, и в груди стоял горький ком. Никто никогда мне такого не напишет. Даже спустя тысячу лет.
Я заперлась в своей комнате и прочитала все сообщения в памяти телефона. Их около тридцати. История любви в эсэмэсках – трогательная и завораживающая. Подсмотренная, украденная, чужая. Меня душили слезы от сознания того, что моя юность ушла, похоронена в склепе вместе с Алексеем, и в моей жизни уже никогда не будет ни щемящей нежности, ни сладостных поцелуев, ни романтических посланий…
Вампирам не пишут эсэмэски. По вампирам не скучают. К вампирам не торопятся из аэропорта и после работы. Люди сами не понимают, какие они счастливые, до тех пор, пока некоторые из них не становятся вампирами. Но тогда уже слишком поздно. Счастье осталось в прошлом. Впереди – вечность и одиночество со вкусом крови на губах.
Уж я-то знаю.
- Бетти, перестань грызть ногти! Тебе же все-таки сто двадцать лет!
Блондинка, сидящая напротив за столом, смерила меня раздраженным взглядом и с досадой отставила бокал с темным содержимым – половина французского бордо 1950-го года, половина сыворотки первой группы. Со стороны мы могли бы показаться подругами – одного возраста, девушки лет двадцати, белокурые, модно одетые. Но прислушаться к нашему разговору – сомнений не останется. Позвольте представить мою мать Лидию – эталон элегантности, женственности и превосходных манер. И я, ее беспутная дочь, Лиза или, как по старинке зовут меня родители на английский лад - Бетти (хотя лично меня это страшно раздражает, и я считаю, что это имя мне не идет).
В отношениях со мной родительница никак не определится. Если бабушка Софья, в соответствии со своим статусом, меня все время воспитывает и поучает, то Лидия так и не решила – мать она мне или подруга. Временами на нее нападает материнский инстинкт, тогда она начинает вести себя как курица-наседка, именует меня дочуркой и требует называть ее мамочкой. К счастью, периоды наседки сменяются периодами закадычной подруги. Тогда Лидия кокетливо стонет, что она не может быть мамой такой взрослой дочери, как я, набивается ко мне в подружки, просит величать ее по имени и ночи напролет зажигает со мной в ночных клубах, которые не так давно, в припадке материнского маразма, называла гнездом разврата, а также заимствует у меня маечки, за вульгарность которых отчитывала накануне. Сейчас был как раз этот период. Но Лидия об этом, похоже, забыла, так как выдала свой нравоучительный пассаж из репертуара наседки.
