Сегодня это была иволга. Ярко-жёлтая, с чёрно-серыми крыльями. На белой грудке алело небольшое пятно. Рана от садка – наверное, ударилась, когда билась внутри.
«Портит вид», – решил Андрей и попытался протереть спиртовой салфеткой. Но кровь сильно пропитала перья и успела засохнуть, а птица затряслась и забилась в руке. От испуга сердце её застучало так часто, что рука чувствовала лишь дрожь и перестала различать отдельные удары.
«Ничего, сойдёт и так. Иначе помрёт от страха».
Он достал длинные спицы с шариками на концах и, уложив птицу спиной на лист пенопласта, принялся всаживать их в крылья, расправляя её как бабочку. Лапы иволги судорожно скребли воздух. Крик стал высоким и тонким, а потом слегка хриплым.
– Нет, – поморщился Андрей, – тихо. Ты так испортишь голос».
Он отступил, дав ей время успокоиться. Красивая. Сейчас он видел перед собой не птицу, а ту, которой она принадлежит. Ту, в которой звучит её песня. Высокая, бледное лицо, светлые волосы. Тоже красивая. Сейчас она, наверное, волнуется. Пытается понять, что не так. Но не поймет. Лишь глубоко внутри почувствует, что кто-то поймал её душу. И сейчас убьёт её.
Иволга перестала жалобно пищать и дёргаться. Она лежала тихая, неподвижная, лапы подтянулись к туловищу, глаза смотрели вверх, в чёрный деревянный потолок.
Андрей не подошёл. Знал, что птица жива. Он ждал. Неторопливо достал пузырёк, наполнил спиртом и поставил неподалёку. Надо пока написать этикетку… Уже скоро…
И вдруг она запела. Чистый долгий звук, похожий на стон, заполнил тёмную комнату. Он сменился переливами свиста и щёлканьем. Птица пела свою последнюю песню.
Теперь она уже не замолчит и не станет бояться. Андрей подошёл и длинным тонким лезвием провёл от клюва до середины груди. Песня прервалась хрипом, но сердце ещё билось и, пока оно не встало, он успел перерезать разветвление бронхов, трахею и вытащить вместе с голосовым аппаратом.
Пинцетом он аккуратно опустил её в пузырек со спиртом и поднёс к глазам. Сиринкс. Тонкая-тонкая трубочка, изогнутая как свирель. Такая маленькая, но это и есть воплощение голоса птицы, её песня.
Вся её суть.
***
– Смотри, чайки над рекой, – говорил отец. – Это моряки, не вернувшиеся домой.
– А сойки? А кукушки? А вот курица? – спрашивал маленький Андрей.
– Сам ты курица! – ворчал отец. – Придумал тоже…
Но на охоте он никогда не убивал птиц. Бил зайца, ходил за косулями…
– А что в них есть-то? Перья одни. Там главное песня…
Но мальчик знал, отец верит, что крылья птицы – это крылья души, умершей или живущей, но обязательно человеческой. «Почему-то же им дано летать, как ангелам», – повторял он, глядя в небо.
И Андрей тоже верил. Часто ему снились сны, которые начинались страшно – он падал вниз, в темноту, сквозь холодный туман, до тех пор, пока не появлялась внизу груда острых костей, которая неслась ему на встречу. А потом у него вдруг раскрывались крылья, и ветер подхватывал его, не давая упасть. Смеясь, он уносился вверх, в прозрачную синеву, всё выше и выше.
Но детство кончилось, сны потухли и прекратились совсем. Забылись птицы и отец. А на смену ничего не пришло.
***
Пустота. Первое, что ощущаешь утром, глядя в потрескавшийся потолок. Встанешь ты или нет, пойдёшь на работу или помрёшь прямо сейчас – ничего не изменится. Вряд ли кто-то придёт проверять. Но если думать об этом, то не поднимешься никогда. Потому Андрей ни о чём и не думал. В голове белый шум, снежные мухи. Под ногами скрип половиц двухэтажного аварийного дома, потолок чёрный от плесени, стена завалилась внутрь комнаты. Об этом он не думал тоже.
Глотнув воды прямо из чайника, он из него же умылся над раковиной. Маленькое зеркало вмещало только полоску тёмных глаз. Зачем оно такое, ведь даже не побриться. Высыпав в тарелку вчерашние макароны, он жевал, глядя в окно. Холодные макароны слиплись, а на стекле скопился слой пыли, за которым едва разглядишь двор, но и на это не стоит обращать внимание.
Работал он недалеко. На стройке, через пару кварталов. Точнее, стройку только собирались начать, а пока он и еще несколько рабочих разбирали старый дом. Вывозили обломки бетона, битый кирпич, рубили гнилые деревянные перекрытия. С непривычки это оказалось тяжело, но никакой другой работы Андрей пока не нашёл. От этой он, по крайней мере, легко уставал, и ему это нравилось. Чем тяжелее – тем меньше лишних мыслей. Другие рабочие, все четверо – мигранты, увидев Андрея, посмеивались, и что-то обсуждая на своем языке, кивали в его сторону головой. Им скучно, а он почему-то их веселил.
И это Андрей не хотел замечать. Двигалось его тело, глаза смотрели, уши слышали. Но сам он спал. Ведь если проснуться хоть на минуточку, если осознать всё это – ему не справиться. И жить так станет уже невозможно.
Бетонная пыль осела на одежде и коже. Чёрные волосы стали седыми, грязь серыми полосами запачкала лицо, расчертив его морщинами. Рукавицы разобрали до его прихода, потому руки быстро покрылись свежими ссадинами. Андрей кривился и кусал губу. Мигранты издевательски хихикали. Он работал с ними вторую неделю, но до сих пор не знал их имен, не понимал ни слова чужой речи. Тяжёлая лопата отправляла раздробленный бетонно-каменный мусор в тачку. Раз за разом. На ладони вспух прозрачный пузырь мозоли. Кисть пульсировала от боли, и движения Андрея стали неуверенными, медленными. Лопата зачерпывала всё меньше и меньше. Мигранты уже смеялись открыто. Противно ржали, перестали работать и собрались вокруг, изображая его – сгорбленного, с перекошенным лицом. Андрей не сомневается – они специально спрятали рукавицы, как два дня назад согнули его лопату.
