Вспоминается тихое январское утро. Я чуть свет налаживаю лыжи – пора бежать в лес проверять петли на зайцев. Чуть заголубело, засинело, деревня ещё спит. Ни звука! Не слышно скрипа полозьев саней, молчат собаки. Свернувшись в клубок, они попрятались в сене – так холодно. Избы стоят по крыши в снегу – всё белым, бело. Только в одном месте поднимается ровный столб дыма из трубы – ранняя хозяйка где – то встала… Мороз ужасный, ноздри слипаются, выйдешь во двор, перехватит дыхание. Тихо, тихо в деревне… И вдруг в морозном воздухе на другом конце деревни:
– Апчхи, апчхи, апчхи!
Это дед Саватеев чихает на всю деревню. Выйдет раненько «до ветру» во двор, выставит белую бороду, заложит в ноздри щепоть табаку и раз десять – пятнадцать ахнет! Слышно не только у нас, а даже у Жабровых, живших на другом конце деревни – у Силаевского омута. И сразу просыпается вся деревня, люди улыбаются, вслушиваясь в чих деда Саватея. Собаки просыпаются и робко отзываются на чих. Новый день начался!
Пришла полноводная весна 1949 года. Всё кругом залило водой, по улице шли льдины, вода плескалась у самой завалинки. Мы с братом по очереди катались на цинковой ванне вокруг дома, не раз искупавшись в ледяной воде. На третий день наводнения я сделал самодельные вёсла и уплыл в ванне к соседям. Заигрался с другом Афонькой, а когда к вечеру собрался назад, понял, что стало ещё глубже – вода прибывала. Старший брат Афанасия – Иван уже давно отталкивал багром от дома большие льдины и тревожно смотрел в сторону Шегарки:
– Колька, останешься ночевать у нас. Мне в эту ночь не спать – ледоход будет ещё часов десять! Мать кричала от вашего дома – грозила тебе! Я не пущу тебя, хоть и рядом, а то можешь утонуть, если льдина собьёт твой «пароход». К вам – то льдины не доходят. Матери я крикнул, что тебе опасно плыть, и ты останешься у нас.
Я был несказанно рад и начал опять играться с Афонькой.
Как только потеплело, начали поправлять городьбу вокруг дома и копать огород. Наш дом с одним окном на реку, до которой было 250–300 метров, стоял напротив дома Кобзевых. Справа был дом Яшки-охотника, а слева болото. Наш огород выходил прямо к лесу, точнее, околку, за которым было поле, и шла дорога в соседнее село – Жирновку. Всего было около тридцати соток, но треть занимала целина, на которой мы впоследствии стали делать из навоза грядки для огурцов и построили сараи для скота. В конце огорода на целине, рядом с болотом, росла раскидистая ветла, на которой у меня всегда висела дуплянка, и скворцы первые в деревне всегда поселялись в ней. А под ветлой колодец, в который я всегда выпускал чебаков, выловленных в реке, а затем опять их удил.
Для ремонта городьбы вырубали в околке жерди, и заменяли вместо гнилых. Двор, где были грядки, мы огородили тыном (между жердями тесно переплетали прутья) от проникновения курей.
Как только начал таять снег, сразу же мы с братом сделали два скворечника. Мой был на ветле, а Шуркин – на жердине напротив окон. Тревожно спали всю ночь – займут ли? Чуть свет проснулся, слышу свист:
– Шурка, проснись! Скворцы, кажется, прилетели!
Подскочили к окнам – точно! На Шуркином скворечнике сидит пара чёрных птиц и заливается серенадами! А как же на ветле? Не одеваясь, выскочил в сенцы:
– Ура! Шурка! У меня шесть скворцов! Драка идёт между ними… Знать, мой скворечник или ветла им всем понравилась! Ну, пусть дерутся! Кто – то же победит…
Мать ворчит:
– Да одевайтесь уже! Хватит торчать на улице! Никуда не улетят ваши скворцы. Поешьте, и чтобы сегодня откинули всю завалинку от дома, чтобы не гнили брёвна. А потом продолжайте, дети, копать целину.
Впервые мы научились ловить рыбу. Удочки у нас немудрящие. Палка из гибкой ветлы или тальника, обыкновенная нитка вдвое, втрое, поплавок из сухого тростника – камышинки и крючок из иголки, обкаленной и согнутой. С крючка рыба часто срывалась, т. к. не было бородка, как у современных фабричных крючков.
Я очень полюбил рыбалку! Есть ли на земле что – нибудь приятнее этого занятия? Присядешь, сольёшься с высокой травой или камышом, не шелохнешься, не разговариваешь, только отмахиваешься от комаров. На душе тревожно и таинственно. Дрогнет поплавок, ещё сильнее, повело, вот ушёл под воду! Сердце бешено застучит, кровь в голову, рванёшь удочку – тяжело! Мелькнёт белое брюхо огромного чебака и исчезнет в тёмной воде – сорвался! Закричишь от досады, зло берёт, сплюнешь в сердцах.
Жаркое лето 1949 года катилось быстро и незаметно. Безмятежное детство в своём доме, новый круг друзей, новая обстановка хранила свои прелести. С братьями Кобзевыми мы самозабвенно игрались, боролись на лужайках, рыбачили, купались на пруду (на реке ещё боялись), бегали к детдомовским на спортплощадку. Но особенно любили мы в это лето бегать (конечно, босиком) по пыльной дороге на прутиках, представляя «конницу», а также катать колесо – обруч.
Мы также любили катать наперегонки впереди себя обруч из-под бочки. Из жёсткой проволоки изготавливаешь захват – кочергу, изогнув её особым образом. Вставляешь в кочергу колесо – и пошёл катить по дороге, соревнуясь, кто быстрее и дальше. Набегаемся так, что засыпаем мёртвым сном – не разбудишь! Во время дождей любили бегать по тёплым лужам, обдавая грязью друг друга. И всё это босиком – обуви нам не давали до самых холодов. Постоянные цыпки на руках и ногах от сырости, грязи и обветривания. На ночь мать всегда густо намазывала их солидолом – щекотало и щипало сильно.
