Василий Федорович проснулся рано, не было еще и шести часов. Он привык подниматься рано, но сегодня день был особенный. Василий Федорович давно собирался в эту поездку, почитай, уже больше тридцати лет.
Марта встрепенулась рядом, сон ее был чутким и тревожным.
– Вася, может, все-таки не поедешь?
– Надо. Нельзя по-другому.
Василий натянул тёмные брюки, надел любимый поношенный серый свитер, сверху – темно-зеленую куртку, обул разношенные ботинки. В дорогу – самое то. Закинул за спину котомку. Все, что надо, было собрано еще с вечера.
– Ну, прощевай.
Он не увидел, как Марта пытается подавить слезы, как ничего у нее не получается.
Василий быстро зашагал по пыльной грунтовой дороге. От деревни Лапутьки до Горностайполя час ходьбы. Там была автобусная остановка. Можно, конечно, попросить соседа Федора, он бы подвез на своем стареньком Москвиче. Но Василий не хотел тревожить соседа, зачем будить, да и не то настроение.
Через час Василий Федорович уже ехал в ПАЗике в направлении Киева, а еще через час был на Киевском железнодорожном вокзале.
Пассажиров было много. Они сидели, ходили, ели, разговаривали, сновали туда-сюда. Василий Федорович ни с кем не заводил разговора. Он занял очередь в билетную кассу, отстоял минут сорок и купил плацкартный билет на поезд Киев – Воронеж.
Через полтора часа он уже сидел в плацкартном купе, вагон быстро заполнялся пассажирами. Еще через полчаса поезд тронулся и, медленно набирая ход, выполз из города. За окном то открывались хлебные поля, то путь вдруг пересекала речка, то проплывал зеленый пролесок. Пассажиры оживились, начали знакомиться, пить чай, доставать продукты, приготовленные в дорогу, стелить постель. От титана потянуло дымком, проводник затопил печку.
Василий Федорович не принимал участие в общей суете. Он сидел, смотрел в окно и вспоминал…
И вовсе он был не Василий Федорович, звали его Егор. Он вроде уже и привык к нынешнему своему имени, к этой новой жизни. Но недаром говорят: «Прошлого не сотрешь». Выпало в его жизни как-то все вверх тормашками, и вот ехал он теперь из новой, теперешней его жизни в прошлую, из которой он исчез 32 года назад. Как бы в протест нашумевшей песне: «Ветер ли старое имя развеял, нет мне дороги в мой брошенный край…»
Ему вспомнилась молодость, его прежняя жена Настя, домик в довоенной деревне Старое Макарово, его три дочки: Маня, Анечка и совсем маленькая Валюшка. Он устроился тогда работать в пожарку, пожарные тогда были вместе с милицией в одной структуре. У него была лошадь, бочка с водой. Эта работа помогала в то время его семье жить справно, селяне вокруг жили очень бедно. Революция, коллективизация, создание колхозов, раскулачивание – все это привело к крайней бедности, практически к нищете. Егору удавалось свести концы с концами, это все-таки была государственная служба.
Он вспомнил, как-то пришел с работы и сказал жене:
– Настя, я буду вступать в партию.
Ожидал, конечно, поддержки. Думал, может жена даже обрадуется. Ведь партийным тогда открывались все пути. И увидел вдруг поджатые губы.
– Мне эта партия не по душе. Выбирай: или я, или партия.
Егор брал Настю из состоятельной семьи. Она говорила об этом так:
– У моего тяти было две лошади. А спины такие, что стоять на них можно.
Егор не стал перечить. Сам он был – голытьба перекатная, было их пять братьев и сестра и нужда не покидала семью.
У Егора было подозрение, что с этого момента и пошло все наперекосяк.
Как-то Иван Никифорович, начальник, вызвал Егора к себе:
– Егор, дашь Сальниковым лошадь вспахать огород.
– Иван Никифорович, да ведь не положено, время-то какое строгое.
– Не боись, если вдруг штраф, перекрою, заплачу.
Вышел не штраф, а показательный суд. Егор получил полтора года тюрьмы за использование государственной лошади в частных целях. Иван Никифорович, конечно, промолчал на суде. Да и много было тогда таких историй.
Вспомнил он, как сидел в КПЗ со своим земляком, Федотом. Того тогда тоже за что-то загребли.
– Егор, это не случайно все. Разнарядка пришла на село, чтобы было осуждено за эти полгода пять человек от деревни. Похоже, подставил тебя твой начальник.
– Вот как она, партия, обернулась, – думал Егор.
А потом тюрьма, из которой путь – в штрафную роту. Это значит – под пули, в начале войны не жалели и обычных солдат, а тем более штрафников.
– Мужчина, ну что же вы все время сидите и молчите, все о чем-то думаете? Смотрите, ведь день уж на закат, а вы не кушали, даже чаю не попили!
Женщина лет 40—45, сидевшая напротив, отвлекла Василия Федоровича.
– Ах, да, да, конечно…
Василий Федорович достал из котомки газетку, постелил на край столика, потом и свою нехитрую провизию – кусок хлеба, варёное вкрутую яйцо, несколько кусочков сала.
– А хотите, я закажу вам чаю у проводника, я все равно иду в ту сторону.
– Да, закажите, пожалуйста, если нетрудно.
Война.
Все, что испытал Егор за эти два года, можно назвать одним словом – лихо. Егор не хотел ничего вспоминать из войны, кажется, не было там ни единой хорошей минуты. Штрафников, бывших заключенных, всё время бросали под пули.
