Вместо предисловия
1811 год, сентябрь, Урал
– Фролка, етить твою мать, Калдырь1 Семеныч! – злился бригадир. – Ты глаза откупорь, а не бутылку!
Два дюжих бергала2 налегли на упор. Машина фыркнула, заскрипела, поддалась.
– Дык сугрева для, – Фрол Семенович зажмурился, опрокинул кружечку с «сугревом», встряхнулся. – Пуш-шай!
Дробильная машина между тем затрещала всеми своими бесчисленными роликами, валиками, шатунами и колесами. Заклокотали тяги с храповиками. Механизмы загудели, машину заколотило.
– Чертяка! – слышал Фрол Семенович через горло высокой штольни. – Шевлись ты там, шо ли!
Старик крякнул беззубым ртом, почесался, поставил неизменную кружку-подружку на валун в углу и взялся за лопату. Земля задребезжала от хода циклопических колес. Фрол глянул вверх, в просвет шахты, откуда едва протискивался свет. Воткнул лопату в гору руды и вдруг… послышалось ли? Что-то прошмыгнуло позади него, шепнуло, хихикнуло. Он остановился, выпрямился, оглянулся. Бригадир наверху что-то крикнул, свистнул.
«Можеть, почудилось? – старик потер ладони, сплюнул и вновь подхватил лопату. – День только начинаетси, а уж чудится всякое неладное…»
Наверху закричали, но Фрол Семенович не понимал слов, звуки в его камере гудели, разбегались и растворялись в шуме механизмов над головой. Но вот он совершенно отчетливо услышал тонкий резкий треск. Что-то упало позади. Ах, нечисть! То была кружечка! Точно некто бродил вокруг! Фрол Семенович никак такое пережить не мог, он отбросил лопату и шагнул в угол, к заветному хранилищу всех своих ценностей: картузика3 с хлебцами и кружечки с сугревом. Вот она, глиняная, и упала, и разбилась. Причитая, Фрол нагнулся к ней, как вдруг грохот ударной волной отбросил его к стене. Барабан с цепями сорвался в штольню, обвалился, сыпля остатками вала и колеса. Вдребезги разлетались опоры, балки и крепления. Пыль и гром повергли бедного Фрола в такой ужас, что он, сжавшись комочком, не смел и посмотреть на изрядную сумятицу в своем темном обиталище. Минут через пять, наконец, все вроде улеглось.
– Живой?! – раздалось сверху. – Отвешай, етить твою, захремендыш зачичивелый4!
Фрол Семенович пришел в себя, приподнялся на локтях…
– Тута я! Шо было-то?
– Шо было, то прошло! – голоса наверху повеселели. – А ты, как вылезешь, свечку поставь ангелу своему хранителю…
Старик сидел в оседающей пыли, пялясь на обломки колес и перекладин колоссальной машины. А ведь все это на его шею могло бы грохнуться! Если бы не кружечка. Если бы она, страдалица, не упала и не разбилась. Или нечто подтолкнуло ее? Фрол даже странность в руинах машины заметил… Присмотрелся.
– Тьфу! – наконец прыснул он и перекрестился. – Гляньте-ка!
– Обратно лезь! – послышалось в ответ. – На сегодня усе!
– Не-а, вы гляньте! – не унимался старик. – Да тута никак захоронение какое, аха!
Он вглядывался в руины дробильной машины, в то, что было вскрыто за ее деревянной перегородкой от падения барабана. На него безлико таращился череп. Вокруг валялись выпавшие кости, остатки женского тряпья, растрепанные волосы…
– Да тя по макушке никак тяпнуло? – рявкнул бригадир. – Щас же вылезай, а то я те тамотка захронение и устрою!
Вы верите в порчу?
1811 год, конец октября, пансион Камышева
Незапланированная аудиенция с бурмистром князя Камышева маркизом де Конном не сулила ничего хорошего сельскому врачу Петру Георгиевичу Тилькову, особенно после его недельного отсутствия. Причем вызвали его сразу, как только он вернулся к себе, в свой дом, стоящий на отшибе пансиона для обедневших дворян. Значит, врача поджидали и собирались потребовать объяснений.
– Надеюсь, вам известно, что значит осенний сезон в перенаселенном месте, расположенном посреди леса? – буркнул маркиз, не глядя на посетителя.
Тильков помялся, прищурился. Кабинет де Конна казался мрачным без светильников, но тот, похоже, привык к темноте.
– Знаю-с, ваше сиятельство, – промямлил он.
Маркиз поднял тяжелый взгляд на растерянное лицо врача.
– Тогда разрешите мне вам доложить, милостивый сударь, – начал он, – что в ваше отсутствие я принял роды, вправил два вывихнутых плеча, вылечил пять простуд, два поноса, дюжину сопливых носов и сотню головных болей. Одновременно с этими великими делами я занимался еще и тем, чем мне приписано здесь заниматься, а именно: деревнями и хозяйством пансиона с общим количеством населения в пять тысяч душ, закупкой и заготовкой материалов для починки и строительства, финансами, дорогами, питанием и сотней прочих мелочей, с которыми даже младенец справится!
Сарказм бурмистра лился через край его терпения. Тильков сжался в ожидании приговора.
– Ну, так куда же вы исчезли? – услышал он ровный голос маркиза.
Врач глотнул воздуха. Его выразительное лицо, несмотря на крупные до бесформенности черты, изобразило то искреннее смущение, которое, как это ни странно, смягчало сердце де Конна.
– Я, знаете ли, в Петербурге был, – затараторил он, – друга навещал, вернее сказать, подругу… Но вы не подумайте, что я нечто нескромное имею в виду…
– Более недели? – поднял брови маркиз.
– Да-с, ам, дите ее приболело, тряска, знаете ли, два годка от роду, а такие приступы, будто бесы вселяются…
