Я резко просыпаюсь, сердце отчаянно колотится. Утренний свет просачивается сквозь щели в жалюзи. Секунду-другую я пытаюсь сориентироваться, а потом слышу это. Оглушительный стук в дверь. Громкие мужские голоса и крик:
– Откройте, полиция!
Спросонья я не могу сдвинуться с места, онемев от страха. Внутри все сжалось, в голове вихрем проносятся обрывки мыслей. За мной пришли. За мной наконец пришли. Стук раздается снова. Очень громко. Они у входной двери, с тревогой думаю я. Кто-то открыл им дверь в парадную. Они не звонили в домофон, я бы услышала. Квартирка такая маленькая, что мне кажется, будто они уже у меня в гостиной.
Мой кот Джордж спрыгивает с кровати и шмыгает под плетеное кресло. Я поспешно накидываю на кровать покрывало.
– Уже иду! – кричу я, но у меня получается лишь слабый писк.
Надеюсь, меня услышали. Очень не хочется, чтобы они начали ломать дверь. Я поспешно влезаю в джинсы и хватаю из стопки сложенного на стуле белья чистую футболку. Рывком стаскиваю прилипшую к телу ночную рубашку, натягиваю футболку и, больно ударившись рукой о дверную ручку спальни, выскакиваю в прихожую.
– Уже иду! – снова кричу я, держась за ушибленную руку, достаю с притолоки ключи и дрожащими руками снимаю дверную цепочку. – Секундочку! Мне просто нужно отпереть дверь. – Я поворачиваю в замке ключ и нажимаю на защелку.
Они всей толпой вваливаются внутрь. В мою крошечную прихожую. Здоровенные мужики в форме и бронежилетах. Двое, трое, четверо. Наводняют квартиру, словно я какая-то опасная преступница.
Среди них женщина-коп. Слава богу!
– Тейт Кинселла?
– Да.
Она берет меня за руку и защелкивает на запястье наручник.
– Тейт Кинселла, вы арестованы по подозрению в убийстве. – Она тараторит текст, который отскакивает у нее от зубов: – Вы не обязаны что-либо говорить. Однако это может навредить вашей защите, если при допросе вы не упомянете то, на что впоследствии собираетесь ссылаться в суде. Все, что вы скажете, может быть использовано как доказательство. Вам понятно?
Я киваю.
Они обыскивают мою гостиную, потом спальню, пока я стою на кухне с женщиной-копом, на руке у меня тяжелый наручник. Я облизываю зубы языком и оглядываю кухню, мозг буквально вскипает от всех тех вещей, которые необходимо обдумать. Но поскольку я прикована к совершенно незнакомому человеку, мне не удается собрать мысли в кучку. Нёбо пересохло.
– Можно выпить воды? – спрашиваю я, кивая на раковину.
Столешница рядом с ней завалена тарелками и грязной посудой. Оставшиеся с прошлого вечера винные бокалы: две штуки. Разводы от кетчупа и зернышки жареного с яйцом риса. Вино и еда навынос: именно то, что вы выбираете на ужин, когда хотите что-то отпраздновать. Женщина-коп перехватывает мой взгляд. Возможно, она уже составляет мой психологический портрет.
– Не сейчас. Позже, – отвечает она.
– Мой кот. Я должна сделать кое-какие распоряжения, – говорю я.
– Кому?
– Соседке. Пожалуйста… Мне нужно ей позвонить. Мой телефон… он возле кровати.
– Мы это уладим.
– Она живет двумя этажами выше. У нее есть ключ. Я только попрошу ее кормить кота.
– Я ведь уже сказала. Мы это уладим.
Спустя десять минут меня выводят из квартиры. При виде синего с флюоресцентным желтым полицейского автомобиля, нелепо припаркованного за моим маленьким «опелем-корса» на узкой улочке перед домом, я чувствую, как сердце начинает громко стучать. Сейчас, в середине декабря, уже довольно промозгло и холодно, но полицейские изъяли мою куртку и все джемпера. И пока мне открывают дверь и усаживают на заднее сиденье, я в своей тонкой футболке дрожу как осиновый лист.
Мы молча едем до полицейского участка, женщина-коп за рулем, ее коллега-мужчина рядом с ней на переднем сиденье, я – на заднем, где-то на периферии моих мыслей периодически возникает потрескивание полицейской рации и приглушенные ответы полицейского. Во время этой короткой поездки мы проезжаем мимо ресторанчиков ближневосточной кухни, магазинов на Эджвер-роуд, букмекерских контор и микрофинансовых учреждений на Аппер-Беркли-стрит, Портман-сквер. Все выглядит совершенно обыкновенным, хотя и не совсем. Почти каждый день я хожу по этим улочкам, но сейчас они кажутся мне незнакомыми, словно после возвращения домой с каникул. Интересно, а мне суждено хоть когда-нибудь вернуться домой? Сердце отчаянно колотится. Всего-навсего учащенное сердцебиение. Ничего страшного, говорю я себе. Впрочем, мне положено волноваться, и тем не менее сейчас более, чем когда бы то ни было, я должна сохранять спокойствие.
Радует только одно: я больше никогда не вернусь в тот офис. При этой мысли у меня снова схватывает живот. Я вспоминаю, как, подойдя к самому краю террасы на крыше, смотрю вниз. И вижу на тротуаре ее искалеченное тело, выглядящее неаккуратной грудой одежды. Грудой одежды, принявшей форму человеческого тела. Кроссовка валяется на проезжей части. Сумка висит, зацепившись за зубец ограждения. Я снова и снова проигрываю сцену в голове, представляя ту вероятную боль, которую она испытала, ударившись о землю. И опять принимаюсь плакать. Всякий раз, как вспоминаю это изуродованное тело, я начинаю задыхаться, словно мне не хватает воздуха, словно это я, упав с террасы на лондонской крыше, пролетела двадцать пять этажей навстречу своей смерти на тротуаре внизу.
