Песок был похож на бусинки. Но на бусинки такие крохотные, что их могли бы в ожерелье носить только бабочки. Он потрескивал и шелестел, словно листья, словно волны, словно времена. Солнце в небе не торопилось никуда, океан медленно шёл к приливу. Была половина дня – время, когда всё кажется замершим, неторопливым, и даже тень, собственная тень перебирается под ноги, словно не хочет выставляться на медленный зной.
Дремали скалы, на них дремали жарко и влажно зелёные кроны. На некоторые листья лучи падали так жестоко, что они казались не зелёными, а белыми и ослепительными. Лагуна сияла бирюзовым пляшущим светом.
За ней лежал, подложив под голову большие руки, Риф.
Кем была для него Вода? Возлюбленной, влюбленной? Она своею голубой ладонью оглаживала его грудь, и иногда с такой нежной лаской, что сомнений не оставалась – влюблена, влюблена в этого молчащего гиганта, похожего лицом на какого-то античного титана. Но порой лежала на его плече, отстранённая, отчуждённая, и казалось тогда, что близость его могучего тела вызывает в ней только покорное неприятие.
…А то бросалась вдруг на него с шутливой страстью, целовала ладони, кораллы губ, лучистые светлые глаза, тёмно-зелёные волосы, и эта страсть из шуточной вдруг перерастала в настоящую!
Как же она любила его в эти мгновения, растягивающиеся иногда на целые недели: и кто знает, чем он был для неё – огромный, прекрасный, неспособный шевельнуть и величественным своим пальцем, чтобы вернуть ей объятие! Только его глаза, живые и наполненные блеском, смотрели в самую её душу. И тогда она целовала его упругими солёными губами, целовала и с покорностью принимала – понимала, отчего так любит! Но, успокоившись, опять припадала к неподвижной груди, думая отчаянные свои мысли, играя его волосами.
От этой то ли взаимной, то ли безраздельной страсти, собрав в себя всю её силу, вздымаясь зелёной горизонталью над Рифом, по шёлковой спине Воды проходили волна за волной, чтобы удариться о его твердую грудь и разбиться, как белоснежные кипучие слезы.
Я – крошка, я для Воды даже не песчинка. Шарик моего чувства не будет заметен в её ожерелье, но я понимаю, что, идя к ней с доской, я, пусть хоть и малым своим участием, отдаю моей Воде ту любовь, которая так ей необходима.
Меня видит Воздух, меня видит Берег, я смотрю на Солнце. Я их общее дитя, каждым из них взлелеянное, каждым из них наполненное и каждому из них бесконечно благодарное!
– Эгей, эге-гей-э-эй, – протянул тонкий, почти флейтовый голосок откуда-то сзади и справа. Я оглянулся. Там никого не было, только песок пустынного пляжа резал своей беспощадной белизной глаза, светился бирюзовый залив да на мысу тяжко и горячо молчал в своём изумрудном великолепии сохранившийся кусок сельвы.
Мысленно хмыкнув, я побрел дальше, держа под мышкой доску, и снова услыхал:
– Эге-е-ей, сеньо-ор… – голос был тоненьким и близким, таким никто не мог звать меня из густой чащи. Снова обернувшись и опять обнаружив пустой пляж, я тряхнул волосами, не сомневаясь, что солнце наказало меня горячим подзатыльником за пренебрежение к традиционной сиесте и теперь в моей голове бродят чужие голоса, тонкие, как лучик, которым брызжет роса.
Вдруг на манер считалки голосок пропел:
– Я тут рядом, я тут рядом!
И я, удивляясь сам себе, спросил:
– Где?
– На твоём плече, на твоём плече! – пропел голос и тоненько захихикал. Cкосив глаза на одно, потом на другое плечо и ничего не обнаружив, сбитый с толку непрекращающимся хихиканьем, я решил уточнить:
– На каком?..
– На правом, на правом, – завибрировал голосок.
Опять с недоумением осматривая своё правое плечо и не находя на нем ничего или, вернее, никого, я уже собрался снова идти дальше, как вновь услышал:
– Ну ты же смотришь прямо на меня.
– Да на кого?!
– На меня, на меня. Я капля!
– Капля… – уже не переспросил, а повторил я.
Солнце разливалось в своей полной власти над голубым и стеклянным простором, на мысу в кронах звенели цикады, и со мной говорила капля, оставшаяся на плече от той моей волны. От той, которую я проехал всю, до самого конца, которую мне не нужно было ни у кого оспаривать, которую блистающая Атлантика пронесла через свой простор и, словно ладонь, подставила под мою доску.
Так странно: вода, ещё недавно огромная, на сапфировом склоне которой я чувствовал себя только частичкой, пузырьком сознания в толще силы, вдруг лежит на моем коричневом плече, и огромное косматое солнце юга отражается в ней крошечной белой искрой. И ещё мне подумалось, что она похожа на икринку – икринку, из которой вырастает океан.
– Ну что ты остановился, иди, – проговорила она и снова тоненько захихикала: – Иди, а то толстый Рикардо засмеёт тебя, если заметит, что ты тут разговариваешь будто сам с собой.
Совершенно сбитый с толку, похрустывая песчинками, я побрел в сторону автостоянки, где под большими деревьями «креольского винограда» стояли дощатые, расписанные яркими красками киоски, в которых торговали жареной рыбой, кока-колой, фигурками, выточенными из мягкого камня, и душной жгучей мамахуаной
