1. 1.
Они считали, что я должна покаяться. Выходило, покаяться я должна за то, что родилась не здесь, а на далекой, богопротивной земле, и что с рождения унаследовала проклятие богов, как они это называли. Магию. Тот талант, что в родных мне Пурпурных землях Империи признавался великим благословением, здесь, в богобоязненном Пар-ооле, считался самым постыдным и грязным, отвратительнее, чем гнойные язвы, более неприличным, чем сношение с козами и разграбление могил.
Я сидела в клетке, которую они сковали задолго до моего рождения, в клетке, на полу которой побывало так много отчаявшихся иноземцев, что он покрылся слоем грязи их потных от ужаса и одуряющей пар-оольской жары тел. На потемневших досках застыла соль слез, в пористое податливое дерево впиталась кровь. Мне не хотелось касаться этой многолетней грязи, не хотелось вдыхать сладковато-металлический запах витающих в воздухе благовоний.
Я почти отчаялась. Но не оставила надежды — не потому, что у меня сохранились силы, а лишь служителям храма тысячи богов назло. Черные, как уголь, громадные, как горы, разодетые в багровые одежды, звенящие металлом, с широкими носами и пухлыми губами, со светящимися на темных лицах белками глаз — мои охранники были похожи на оживших идолов. Я пыталась говорить себе, что еще больше они напоминают мне карикатурные деревянные фигурки, хранившиеся у моей матери Дилланы. Фигурки, сгоревшие вместе с ней.
Они заставляли меня каяться на коленях.
Я елозила руками по отвратительному полу, молясь не занозить предплечья и не умереть следом от гниения крови. Я делала вид, что утираю слезы, и даже не поднимала на служителей храма глаз: это было мне не нужно. В их жестоких сердцах я, светлокожая, с вытянутыми глазами и светлыми волосами, не вызывала даже жалости. Я не была для них привлекательна, не заслуживала сочувствия. Когда вечерами я обмывалась выдержанной в розовой воде тканью, ни один из них не задерживал на мне взгляда. За их непроницаемыми лицами скрывались лишь раздражение, скука и священный религиозный пыл.
Их боги говорили им, что меня нужно казнить. Десять дней отвратительного существования в клетке должны были напоследок спасти мою душу, какой бы мерзкой я ни была, а значит, смыть с их рук мою кровь. Они поставили клетку в храме — какая насмешка! На меня равнодушно взирали глаза их дикарских божков, и когда солнце заходило, последние лучи его делали лица деревянных фигур похожими на чудовищ. Тяжелый запах сандала, ладана и еще каких-то не известных мне благовоний наполнял неподвижный воздух. Я не могла дышать, сладость будто залепляла мои горло и легкие.
Ночью меня тоже сторожили. Два стражника несли своеобразное послушание: охраняли клетки, и стоило мне заснуть, били своими палками по прутьям, чтобы я не смыкала глаз и, очевидно, продолжала неустанно каяться в том, что во мне открылся дар.
Я знала: мне не суждено выйти живой из этого ужасного места. Я не плакала и не молилась, а лишь отупело смотрела на пар-оольцев, приходящих в храм воззвать к богам и смеялась над их глупыми действиями: они думали об успехе торговли — и рассыпали перед идолами какой-то крупный красный горох, сбрызгивая его козлиной кровью; просили у своих богов-чудовищ излечения от болезни — и съедали какой-то похожий на инжир, но ужасный на вкус фрукт, не морщась и не проливая слез. Мне было жаль их, их всех: они просто не знали, что за пределами их огороженного артефактами мирка существует другой, свободный мир.
Мой мир. Империя Рад. Пурпурная земля. Я видела сны о родных бескрайних холодных просторах — но после меня будили, и я снова оказывалась в кошмаре.
Появившиеся по истечении четвертого дня моих мучений люди сначала показались мне грезой. Это точно были не пар-оольцы: кожа их была совсем светлой, как и моя, и оделись они в плотные и тяжелые ткани, прохваченные узорами золотых волокон. Среди мрачных, как горящие угли, пар-оольцев эти люди выглядели посланниками Света: легкие, статные, златовласые, с тонкими аристократическими чертами. Я никогда не покидала родного края, но сразу поняла: это могли быть только жители Империи.
Деревянные колонны скрывали пришедших, но я не решалась подняться и тем более прильнуть к решетке: мои охранники тотчас отбросили бы меня обратно жалящими шестами, и еще день пульсирующая и сводящая с ума боль не дала бы мне двигаться. Я следила во все глаза снизу, боясь увериться в их существовании. Они не кланялись, только коротко и с любопытством оглядывались, стараясь не обращать внимания на мою клетку. Я могла слышать их мысли: им было не по себе, место навевало на них суеверный ужас, и они стремились покинуть его как можно быстрее. Связанные дипломатическим этикетом, гости топтались на месте, ожидая позволения, боясь оскорбить тех, с кем только что заключили договор. Язык прилип к небу, когда до меня дошло, что они думают на моем языке, и я все-таки подхватилась и ткнулась в прутья, пытаясь вымолвить хоть слово. «Помогите!» - писком застыло в сухом горле, и я ударила кулаками по клетке.
Немолодая женщина только глянула на меня — и прежде, чем я успела прокричать мольбу о спасении, вышла, высокомерно подняв подбородок, будто я причинила своим существованием неудобство лично ей. Остальные потянулись за ней, довольные быстрым избавлением от нудной процедуры. Ни один не решился встретиться со мной глазами: каждый хотел забыть, что вообще видел меня в чудовищном кровавом храме, в этой грубой клетке.
