Выполз из домика – норы, горизонта, дистрофический месяц, как лёд холодный, как зуб белый, как унылый светляк тусклый: вот и ночка явилась.
– Вишь, – вещала бабка – колдунья, строго глядя на притрушенного голубоглазого отпрыска без единого зуба, – Луна убывающая – бедственные дни! На улицу ночью выйдешь, а Ёжка – цап! И станешь ты супом!
Отпрыск хлопал глазами и ничего не понимал – слишком юн и слишком неопытен, мало жил, мало видел, вот и не верил старой карге.
В полях огни: рыскают зубастые, маются! Попадётся кто им – всё, конец, и малюсенького кусочка не останется! В светлице старушки сидели, галдели:
– Вон муж мой покойный, Парамон Лукич, по дому родному тоскует, печалится! Исстрадался, сердешный!
– А мой на днях снился – приходил, проклятый, в дом стучался! Поутру я полынь свежую собрала, над порогом повесила – не войдёт покойник!
Девка Параша, спрятавшись за дверью, жадно и испуганно глотала каждое слово, всё представлялся ей мёртвый дед с наигнуснейшим выражением лица, его полусгнившая лысина, блестящая при свете месяца…
Страшный смех охватил всю округу: плешивый Семён Сапогов возвращался с попойки.
– Пьяница! – говорили женщины.
– Колдун! – пугались бабки.
– Дурачок! – пищали комарами дети.
На пороге полугнилой избы стояли доярка Зоя и её муж, конюх Прокоп, оба пузатые – препузатые, на озеро глядели.
– Слышь, Зоя, как лягушки завывают?
– Слышу.
– Быть беде! Неурожай в году этом будет!
– Алкаш старый! Спать иди!
С тем и загнали суеверного Прокопа в избу почивать: не будет больше тревожиться, бедный, пугаться не будет – будет во сне с друзьями горилку на свадьбе кума распивать да пятку чесать…
Вон, уже засопел! И в других домишках засуетились капризные жёны, загоняя мужей и детей по избам. Послышались крики и вопли несчастных.
Вскоре над селом, вампиром бороздя ночное пространство, зашатался, загремел, загрохотал, заметался и окутал небо с землёю великан-дружный храп. Храпели все – все от мала до велика: мужья – твердо и уверенно, жёны – сбивчиво и тонко, точно беспокойные перепёлки на насесте, дети – быстро и пугливо, будто умирающие суслики. Вот и наступила самая настоящая деревенская ночь!
Явилась ночь, сжала в своих широких объятьях три древних крошечных домика, натуженных, с гордостью выпячивающих голубые глянцевые бока, немногочисленные лагерные постройки: открытый, с опущенным носом дровник, одинокий полевой туалет с сердечком – окном, таксоподобный амбар, оснащенный всеми удобствами для детского досуга, кривой.
Лился из окошек одного дома свет – бодрствовали его обитатели. По крайней мере, там могло бы показаться со стороны неопытному несмышлённому обывателю, который никогда не был в детском летнем лагере и потерял многое – целый океан впечатлений, положительных, ничем не заменимых эмоций бездарно упустил он. Так что если ты, мой читатель, относишься к этому кругу людей, рекомендую тебе внимательнейшим образом изучить мой рассказ. Ох!
Не автор издал такой неожиданный вздох – это Павел, один из вожатых, по-нашему – Павел Иванович, по-ихнему – Паш, Пашка, Паштет, вышел на крыльцо одного из домов, пьяный. Не в стельку, а так, немножко – штормило нашего героя. Гулял ветер по лагерю, как самый настоящий его обитатель, единственное, самый буйный и капризный: бил нещадно хлипкие постройки, людей, трепал занавески в окнах, шалил – сдувал со стола игральные карты и салфетки. Павлу тоже досталось. Пошатнулся он, но устоял.
– Свежий, чёрт! – подумал он, хватаясь за перила.
Принято так у русского человека: один чёрт виновен во всех происшествиях.
Где – то вдали пищали и до боли в ушах извращались пьяные детские голоса – еле – еле тянули какую-то унылую песню. Рассекал воздух острым клинком свиной визг, разносился по лагерю – подбадривал кто-то несостоявшихся талантов – а, казалось, скотобойня…
Вслед за Пашом вышла Наталья – уродливая женщина с лягушачьим лицом и глазами, вся в складках жира, как немилосердно измятый старый матрас, обитающий где-то в глубинах кладовки – настоящая медвежья самка из страшных сказок, только без шерсти. Однако, как считал Павел и большая часть лагеря, шерсть ей была необходима – тогда, по крайней мере, непосвящённые были бы предупреждены о грозящей опасности…
Но любит не по – детски шалить чёрт на земле русской. Не удержался лукавый и в очередной раз знатно подпортил Пашу ночь. Наталья вылила смердящие помои прямо под ноги Павлу. Полезли вонючие останки фруктов на носы грязных ботинок, как ненавистные вожатому земляные червяки.
– Дура! – грачём крикнул Павел.
– Алкаш! – протрубила слоном женщина, заглушая всевозможные звуки.
Заподозрил неладное вожатый, хотел было идти восвояси, но снова вмешался в людские дела чёрт – дёрнул за язык.
– Жир! – рявкнул Паш.
Обозлилась Наталья, дрогнули исполинские брови и сжались богатырские кулаки, заштормился жир по всему телу – ходящее чёрное море двинулось на жертву. Павел понял, что попал впросак: сразить медведицу легко не получится – каменная кожа, копья – зубы у этих зверей, не каждый охотник способен победить такое чудище. Всей душой сочувствует автор несчастному, но помочь, к сожалению, ничем не может: слишком узки полномочия автора. Поэтому оставляет он Павла на произвол судьбы и надеется, что минует буря героя, не погибнет вожатый в неравной борьбе. Отчаяние застигло Паша врасплох, но выдержал натиск герой – размахнулся, бросил широкий деревенский удар. Покачнулась Наталья, зарычала – ранен зверь, ранен в уязвимое место – под глаз. Не миновать попки полненького баклажана под кровожадным медвежьим оком. Смел Павел, смел и отважен…
