На орбитальной станции капитан Причер весь извелся, ожидая шаттл с Кляксы. Его так и подмывало зайти в сортир, отстегнуть протез, вытащить заветную флягу и как следует вмазать. Когда объявили, что шаттл задерживается, капитан с облегчением вздохнул и почти бегом припустил выполнять задуманное. Тут-то его и окликнул знакомый голос.
Причер неохотно оглянулся. Капитан сохранил характерные бронебойные повадки, с головой выдающие офицера десантного подразделения, только вот знаки различия у него теперь были совсем не те, что прежде, а на шее предательски светился белый воротничок.
– О-па! – удивился такой же громила, но с майорскими звездами в петлицах. – Ты чего, в контрразведчики заделался?
– Сын мой! – хмуро сказал Причер. – Сдается мне, в прошлую нашу встречу ты бы поостерегся хамить другу и учителю. Но сегодня я тебя прощаю… Как насчет исповедаться?
В результате длительной приватной беседы о духовном Причеру здорово полегчало, и на борт шаттла он вступил с благостной улыбкой. Окружающие почему-то отказались разделить его восторги. Для начала Причера вытолкали из кабины экипажа и отняли дымящее кадило, чем весьма капитана обидели. Потом выяснилось, что пассажиры все сплошь одержимы бесом и очень нервно реагируют на попытки окропить их святой водой. Больше всех орал какой-то молодой лейтенант, но мигом заткнулся, когда Причера на него стошнило.
Короче говоря, на главную военную базу Кляксы капитан Причер был доставлен с комфортом – его уволокли под руки два сержанта из «эм-пи».[1]
– А еще священник! – возмущался командир шаттла ему вслед.
В камере гауптвахты Причер ощутил, что может держаться на ногах и воспрял духом.
– Ну, кто тут первый на расстрел?! – осведомился капеллан, расправляя плечи. – Давай сюда, живьем оприходую!
– А как насчет по шее? – поинтересовались откуда-то из угла.
– Легко! – обрадовался капеллан. – Я же говорю – давай сюда. И по шее тебе достанется, и в рыло, и куда ни попроси. Милости просим к раздаче! Подходи по одному! Чует мое сердце – всеми тут без различия обладают кровь и убийство, хищение и коварство, растление, вероломство, мятеж, клятвопреступление, расхищение имуществ, забвение благодарности, осквернение душ, превращение полов, бесчиние браков, прелюбодеяние и распутство![2] А посему, грешники – ко мне!
– Слышь, batiushka, ну кончай же шуметь! – попросили из угла, на этот раз куда более миролюбиво.
– Русский, что ли? – прищурился капеллан.
– Угу, – на дальней койке сел усатый толстяк в драной тельняшке. – Старшина Кронштейн, ракетный катер «Ненормальный», командир правого борта. Выпить есть?
– Так уж и «Ненормальный»? – усомнился капеллан, подходя к усатому и присаживаясь рядом.
– А какой же он еще, раз тринадцатый номер! Может быть такой номер у боевого судна?… Ого! Да ты целый капитан! Виноват, сэр. Больше не повторится.
– Фигня, – отмахнулся Причер, закатывая штанину. Он отстегнул протез, извлек из него пластиковую флягу со скотчем и небрежно бросил искусственную голень на соседнюю койку. – Угощайся, сын мой. Na zdorovie!
– Благодарствуйте, святой отец, – Кронштейн основательно приложился к горлышку, крякнул и вытер усы. – Вещь! Из-за нее, родимой, и сидите?
– Вроде того. Сам-то за что здесь?
– Да в сержантском баре с вашими гомосеками подрался.
– Чего так?
– А чего они гомосеки?
– Не понял?..
– Сами только что говорили – превращение полов…
– Ну, это так, цитата. Когда написано-то было! – отмахнулся Причер. – Библия книга суровая, но справедливая, там эпизоды есть, в которых праведнее многих прочих оказываются блудница да мытарь. Помнится, и с геями не все так просто… – капеллан пустился в рассуждения, и фляга как-то сама собой уговорилась до дна. Ее место заняла другая, возникшая будто ниоткуда, уже одним своим внушительным объемом радующая душу. В зарешеченном окне смутно угадывались чужие звезды, далеко на болотах истошно взвизгивала какая-то дрянь.
– Эх, хорошо бухаем! – радовался Причер. – Спеть, что ли? Давай вашу, русскую!
– Запросто. Эту знаете? – и Кронштейн затянул басом:
He could preach the Bible like a preacher
Full of extasy and fire
But he also was the kind of teacher
Women would desire!
– Так это ж прям про меня! – восхитился Причер.
Ra-Ra-Rasputin,
Lover of the russian Queen!
Под такую песню выпивка потекла буквально рекой. Причер легко запомнил текст, и когда начали петь по третьему разу, в окне задребезжало раскоканное пуленепробиваемое стекло. Особенно капеллану нравилась фраза «he could preach the Bible like a preacher» – он хватал с койки отстегнутую ногу и начинал бить себя пяткой в грудь.
– Эй, вы, там! – надрывались в коридоре. – Молчать, задержанные!
– Сам заткнись, сопляк! Еще раз вякни, отпущение грехов раком будешь вымаливать! Приди только ко мне на исповедь!
После такой угрозы полицейский резко присмирел.
– А вот эту… – предложил Кронштейн.
Moonlight and vodka
Takes me away.
Midnight in Moscow
Is sunshine in L.A….
– До чего же у вас, русских, песни душевные…[3] – вздохнул капеллан, прижал к груди свой протез, обнял его и горько заплакал.
Утром в камеру вошел здоровенный бугай – «эм-пи» с сержантскими нашивками и изукрашенной синяками распухшей мордой.
