* * *
Буквы слагаются в слова, слова слагаются в текст, из текста, души поэта и позволения Бога рождается стихотворение. Каждый читатель, знакомясь со стихотворением, прочитывает его по-своему, по-новому, рождая таким образом практически новый текст. Так беспрерывно рождается живое небо поэзии, объединяющее эпохи и народы.
Хотя лично для автора чаще всего поэзия – это признание поэта в любви (почти всегда безответной) к жизни, дабы как можно дальше самозабвенно убежать от ревнивицы-смерти, следующей по пятам и всегда готовой раскрыть объятия.
Для самого же стиха главное, чтобы самая сложная, самая глубокая и необычная метафоричность была в то же время естественной, прозрачной и понятной, такой, что легко прочитывается, чтобы содержание естественно порождало форму, через которую это содержание легко бы узнавалось. Ведь поэзия не в словах и не в строках, а между словами и между строками.
Сожженных мостов остывающим пеплом
ложится листва в пестрый наст бытия.
В зеркал отрешенье подобьем поблеклым
отторгнут – о Боже! – да это ли я?
Моя ли рука содроганьем отметит
сникающий пульс, словно мельк маяка
в густеющем сонмище шторма – несметен
провал или вал в маяте моряка?
Горька, солона на меже предрассветной
несбыточность снов, и к рассвету закат
так близок, как призрак седеющей вести
предснежья зимы в октября облаках.
2. Ветхозаветность октября
В утробе требы октября,
как в озареньях поглощенного Ионы,
Ниневии наития горят
немыми угольками исподбровья.
Испробована соль стократ,
И снова рыка льва непревзойденней
собачий вой: Экклезиаст —
последний полнолунья акт задернут.
Июлю в след октябрь попал,
как в след Израиля Иеремия, —
о, лета бабьего печаль,
тебя ль нарек Амнон Фамарью милой.
3. Последний бунт октября
Просторы убраны блистаньем паутины.
Тоскливостью высокой взбиты облака —
шиньон Антуанетты перед гильотиной:
и падает кровавым лезвием закат.
В отребьях траурного обрамленья веток
на месте, падающей в обморок, листвы
зияют, жадным к зрелищам кровавым, блеском
невосполнимые пробелы пустоты,
как взгляды, жадной к наслажденьям казнью, черни.
Широк прощальный осени невинной жест,
как повелителя поклон надменный,
прощающий толпе мытарства королей.
К годовщине гибели «Курска»
Тень, спину прикрывающего, друга,
подругу слез мужских, надгробных слов,
промозглой до кости, продроглой грудью
встречать – да по плечу ли этот стон,
уставшим чтить уставы сухопутья,
устам, уставшим даже от забав
кораблики мыслишек пресных путать
и мелководьем шлягерным пускать.
Курортный раж, азарт загара – лето…
Душ-тел, вокзалов-багажей бог – юг…
Буфет-купе, пропито и пропето:
на юг – на юг…, на юг – на юг… И вдруг!
Стучат?!. – Крым, Сочи – все покрыла вести
девятым валом северная ночь…
Москва – Курск – Киев, города и веси —
стучат?!. – жена, невеста, мать и дочь…
Стучат?!. – в груди подлодки не бывает
чужих сердец, чужих смертей – стучат?!.
Нет в горе слез чужих, чужих печалей:
стучат?!. – стучат?!. – отец, товарищ, брат…
Стучат?!. – Не «С0С», не жажда кислорода,
не точки и тире, а души и сердца
вымаливают памяти – не продан
ли прах, литаврами ли узнана слеза?
Стучат?!. – Огромной разрастаясь раной,
стучит Отечество в груди всех стран
(страны ль?) – как странно разделять на страны
невосполнимость горестных утрат…
Вот так же и Отечество недавно —
на плесе вечности лишь пузыри,
веками нам накопленных, дыханий,
от «а» до «я» утопшей, старины.
Стучат?!. – Лишь Богу ведома морзянка,
как жабр на брег, под воду скрытых, ртов —
поведай Беринг Стиксу стих озябший
о нежности Онежских берегов…
