Мы жили в таежном поселке Нелькан, в кольце хребта Джугджур, на берегу реки Майи. За рекой высились лесистые горы, за поселком – сопки, Первая, Вторая и Третья Известковые.
У нас в поселке никогда не было ветра, с ним я познакомилась только в Хабаровске, у бабушки.
Дым из труб зимой поднимался ровнехонько вверх, столбиками.
В декабре и январе было очень холодно, минус пятьдесят, пятьдесят пять термометр показывал довольно часто. А в феврале уже теплело, всего минус сорок. Уши уже не отмораживались, по дороге из школы можно было не застегиваться.
В марте наконец-то воздух прогревался до минус тридцати.
С утра еще было холодно, воздух седой, на деревьях белая изморозь. И солнце… солнце с утра едва проглядывало сквозь седину морозного воздуха желто-зеленым кружочком. Но все равно, уже пахло весной.
В школу мы шли гуськом – впереди два брата, я замыкала. Деревянные тротуары никто не чистил, так можно пальцы отморозить на лопате, а пока тропку протопчешь, согреешься. Идем в тишине, воздух уже весенний, влажный, звуки гасятся.
В школе на втором этаже под потолком носятся воробьи, они залетели к нам в морозы и сейчас еще не торопятся наружу.
Идет третий урок, наша классная, Евгения Геннадьевна, диктует что-то, потом вдруг замолкает у окна и говорит совершенно другим, изменившимся, голосом: «ой… идите сюда…».
Не вполне понимаем, что случилось, подходим.
Окна нашего класса выходят на Майю, нашу реку. За ней видны сопки. И две из них сейчас покрыты розово-сиреневым облаком. Багульник зацвел…
Если подойти к зарослям багульника близко, цветов почти не видно, они маленькими редкими капельками висят на ярко-коричневых тонких веточках. Ветра нет, но нежные кустики подрагивают, трепещут. А издалека – словно море.
Из классных окон видно ярко-синее небо, искрящийся белый снег и розовое море цветущего багульника.
Учительница – практикантка, приехала на год, и такое видит впервые. От чудесного зрелища светлеет лицом, видимо, слегка шалеет, хлопает в ладоши и срывает все наши уроки! Мы идем на экскурсию!!
Бросаем портфели в классе, в школьной одежде поднимаемся на Первую Известковую, там под деревьями рыхлый весенний снег лежит вязкими сугробами. Мы тонем в нем, а Евгения Геннадьевна ходит от куста багульника к кусту и с недоумением смотрит на него – где же чудесное облако?
Нам жарко! Расстегиваем куртки, уже болоньевые – мы же закаленные таежники! Истина «таежник не тот, кто не мерзнет, а тот, кто тепло одевается» придет к нам позже.
А пока мы форсим и хорохоримся, нам не холодно! Мы – разгоряченные пятиклассники во главе с молодой и дерзкой учительницей, в которую поголовно влюблены.
Поэтому, когда она кричит нам, что сейчас мы будем молиться богу солнца, мы радостно бухаемся на колени, в сугроб, тянем руки вверх и вопим вслед за ней: «о, бог солнца! Мы благодарим тебя за эту весну! Мы рады тебе в этот день! И приносим тебе жертву!»
Классная поворачивается, ищет глазами, упирается взглядом в меня – ее! Орда одноклассников с хохотом валит меня в сугроб, засыпает весенним колючим снегом вперемешку с иголками лиственниц, я ору!
«А теперь его!» – приходит очередь следующего любимца Евгении Геннадьевны!
В снегу искупались все, мы засыпали им даже учительницу.
Возвращаемся домой в синих сумерках.
Вы знаете, что у нас на Дальнем Востоке сумерки синие?
Учебники бросаем в школе до утра, сегодня нам ничего не задано.
Багульник будет цвести еще несколько дней, но чуда в этом уже не будет.
Иногда папа возил нас к родственникам в стойбище. Родственники пасли оленей, их дети носились вокруг, ели сырое мясо после сырой рыбы, и было им от этого хорошо. Моя мама была в стойбище один раз, уехала оттуда травмированная увиденным и нас долго пускать не хотела. А папе было важно корни поддерживать, да и вольный дух пьяного соперничества хотелось испытывать хотя бы изредка.
В общем, папа клялся и божился давать нам антибиотики, мыть руки и прожаривать мясо самому, и мама, скрипя мозгом, отпускала.
По приезду папа ставил палатку поодаль, подбивал ворону и прикапывал ее в землю, отлежаться. Потом он шел «гудеть» к двоюродным братьям, а мы оставались на карантине. Выходить из палатки можно было только по крайней необходимости, еще и местная шпана глазела на нас, как на зверьков.
Вечером отец приходил с братьями уже к нам, они выпивали, жарили несчастную птицу, а потом кормили ею нас. Да. Да, я ела ворону. Ту самую, которую мой папа стрелял, потом закапывал в землю, потом обдирал и небрежно готовил на костре. Чтобы приглушить яростный аромат и вкус падальщицы, папа с сотоварищи натирал и набивал ее черемшой, диким чесноком и еще какой-то травушкой. В общем, сплошная польза – дичь с дикоросами.
Пару дней после ужина мы с братьями чувствовали явное недомогания в области желудочно-кишечного тракта, не расставались с истово измятыми клочками газеты «Звезда Севера», а потом уже присоединялись к дальним эвенкийским родственникам. Естественно, ни о каких антибиотиках мы ни разу не вспоминали. Ели с общего котла, тырили с шестов недовяленное мясо, делились недовяленной рыбой с местными лайками, облизывали пальцы после сбора ягоды во мху, и ничего нам с этого не было. Не факт, что врачи-инфекционисты примут такой способ прививки за действенный, но мы ничем не болели в это время, даже я.
