«Оружье свободных людей – свободное слово!»
(Вступительная статья)
Герой романа В. В. Набокова «Дар», alter ego автора, поэт Федор Годунов-Чердынцев размышляет: «В России цензурное ведомство возникло раньше литературы; всегда чувствовалось его роковое старшинство: так и подмывало по нему щелкнуть»[1].
Этот парадокс находит неожиданное подтверждение в одном древнерусском источнике. И действительно: если считать, что первый русский литературный памятник – «Слово о полку Игореве» – появился в конце XII в., то за сто лет до него вышел первый в России список запрещенных к чтению книг. Он вошел во вторую известную нам (после «Остромирова Евангелия») русскую рукописную книгу – «Изборник Святослава» (1073) – в любопытнейшее сочинение под названием «Богословьца от словес». «Чтобы не прельститься ложными книгами, – говорилось в нем, – ведь от этого бывают многие безумныя заблуждения – прими этот мой избранный любочисленник повествовательных книг. <…> Тем самым имеешь всё, что же кроме того, то не в их числе». Автор, очевидно, следовал завету библейского мудреца Екклесиаста, предупреждавшего: «Слова мудрых – как иглы и как вбитые гвозди, и составители их – от единого пастыря. А что сверх этого, сын мой, того берегись» (Книга Екклесиаста, или Проповедника, 12: 11–12). В сочинении помещен перечень сорока двух книг полезных, «истинных», а затем двадцати четырех «ложных», «богоотметных», «сокровенных» – в основном апокрифов. Чтение таких книг почиталось большим грехом. Устрашающие угрозы на сей счет содержит «Кириллова книга» (1644). «Еретические», «отреченные» книги «…отводят от Бога и приводят бесам в пагубу», а посему «потворствующие» такому чтению «отцы духовнии… да извергнутся сана и с прочими еретики да будут прокляты…» В древнерусских источниках мы находим и другие тексты, свидетельствующие о попытках установить контроль над чтением книг и предостеречь читателя «от соблазна». Католическая церковь, впрочем, не уступала в этом смысле православной: под названием «Index Librorum prohibitorum» («Индекс запрещенных книг») почти 400 лет (с 1559 по 1948 г.) время от времени выходил в свет перечень произведений, осужденных Ватиканом и запрещенных к изданию, распространению и чтению.
С появлением русского книгопечатания в середине XVI в., учитывая тот факт, что затем на протяжении двух веков типографии находились исключительно в руках государства, сколько-нибудь точных и определенных законов и правил в области печатного слова и наблюдения за ним не существовало. Отдельные эпизоды связаны с борьбой церковных властей с «неправлеными» книгами в эпоху раскола во 2-й половине XVII в. Позднее власти и церковь заботились преимущественно об «истинности» богословских сочинений. Впрочем, до Петра Первого, несмотря на то что печатный станок возник в Московском государстве почти за полтора века до его царствования, нужды особой в цензуре не было: рукописная книга вообще с трудом поддавалась контролю; печатная же, выходившая на Государевом Печатном дворе, ограничивалась, за малыми исключениями, церковными потребностями и всецело находилась в руках правительства. В «Духовном регламенте», вышедшем при Петре I (1721), предусматривался контроль со стороны особого «Коллегиума», который должен был рассмотреть, «нет ли какового противного в письме оном прегрешения, учению православному противного», – первый опыт выборочной превентивной цензуры в России. Издания Российской Академии наук, начавшие выходить с 1728 г., подвергались рассмотрению в самой академии, но известно несколько случаев вмешательства Св. Синода в содержание выпускаемых ею книг.
Собственно цензура в более или менее точном значении этого слова введена лишь в 1783 г., когда, по велению Екатерины, был издан «Указ о вольных (т. е. частных. – А. Б.) типографиях», – с одновременным установлением обязательного предварительного просмотра представленных к печати рукописей «управами благочиния», то есть полицейскими учреждениями (см. подробнее во вступительной статье к первому разделу). И вот что примечательно: почти сразу же, через 7 лет, появляется первая гневная филиппика в адрес «несмысленных урядников благочиния», которые могут «величайший в просвещении сделать вред и на многие лета остановку в шествии разума…» (глава «Торжок» из «Путешествия…» Радищева – см. далее). С тех пор началась неустанная борьба русских писателей за священное право – право свободы слова и творчества. Понятно, что прежде всего они уделяли большое внимание изображению цензоров и обличению их действий, что и неудивительно. В оппозиции «художник и власть» цензор для них – первая фигура, встречающаяся на пути проникновения их слова к печатному станку, а следовательно – к читателю, причем фигура, как правило, не столько зловещая, сколько смешная. Писатели не склонны демонизировать ее, полагая, что лучший способ борьбы с цензурой – высмеивание тех «аргусов», кто хотел бы «теченье жизни заткнуть своей дрянною пробкой» (А. К. Толстой). Цензоры – постоянная мишень для сатирических стрел множества русских писателей. Благожелательно настроенный к писателям А. В. Никитенко так говорит о «горестной» и двусмысленной участи цензора в своем знаменитом «Дневнике» (1834 г., 8 января): «Надо соединить три несоединимых вещи: удовлетворить требованию правительства, требованиям писателей и требованиям своего собственного внутреннего чувства. Цензор считается естественным врагом писателей – в сущности, это и не ошибка»
