Невольничий стон; кандалы и оковы,
В тюремных объятьях каноны суровы
Для павшего духом, вкусившего страха,
Осталось ли сердце в груди у монаха?
Кто избранным был несть спасение людям,
Грехов отпущение судимым и судьям,
Тот пал в тяжкой битве солдата с солдатом,
Где преданный в спину, остался собратом
До коли же воля родимых племен,
Для храма стенания под сенью времен,
Свершились с престолом земного владыки,
Теперь его грозные властвуют крики!
И орден разбитый не пал от клинка,
Ни демона злобная смяла рука,
Но промысел царственных санов в главе,
На летопись вшитый в сожженной строфе.
И вправе ли кто ликовать над монахом,
Сраженным, скорбящим, разбитым над прахом,
Где в пору с дознанием тюремные пики,
Надзор и молитвы под ступой владыки!
Который единою волей из плети
Тюремные с радостью выстроил клети,
Где чахнет и мается сам же со скуки,
И гладит с верхов повелителей руки.
Сменяется время: летит к году год,
Таким неизменным остался приход:
То ругань, то голод, то славные пытки…
Внимает к монаху обитель в избытке.
Ломает, купая в безумстве эпохи,
Теснятся сомнения, мольбы, боль и вздохи!
Сквозь камень из тьмы греют поутру блики;
Но с первого дня не доносятся крики!
Глаголы томятся от памяти вен,
Первичной жестокости зиждется тлен;
Последние капли оставшейся воли
Теряются с тихими всхлипами к боли.
Закончится! Помнил ли верой герой?
Что дом не отринул в мучениях родной,
Что в бой бы вернулся и принял собрата
И слабость сыгравшую в буче солдата.
Но только за годы оставил монах,
И плач, и стенания, и ярость, и страх!
Чтоб с ними вернулся к нему сердца звук
И память священной молитвы из рук!
