Биография поэта и философа
Хайям (Гиясаддин Абу-ль-Фатх ибн Ибрахим Омар Нишапурский) – персидский поэт-философ, по-видимому, он был сыном нишапурского ткача и продавца палаток и родился около первой четверти XI века, если не позже. Обстоятельства его молодости и воспитания неизвестны. Общепринят рассказ о том, как около 1034 года Хайям был школьным товарищем будущего сельджукского визиря Низама аль-Мулька и будущего основателя секты ассасинов Хасана Саббаха, как они поклялись друг другу в дружбе и как Низам аль-Мульк, достигнув визирства у Меликшаха, оказал обоим товарищам протекцию. Таким образом объясняется получение Хайямом должности астронома султанской обсерватории в Мерве.
Старейшая биография Хайяма свидетельствует только, что Хайям в философских науках был равен Ибн Сине (Авиценне), которого он читал даже перед смертью и «греческую науку» которого преподавал другим; он был прекрасным математиком-алгебраистом и астрономом, хорошо знал историю, филологию и мусульманское законоведение; его обществом дорожил султан Мелик-шах; у него просил научных объяснений знаменитый философ-скептик, прозванный «доказательство ислама», шейх Газзалий. Учеников Хайяма неприятно поражали только его резкость и желчность.
Свои философско-поэтические идеи Хайям облекал в форму рубаи (четверостиший), которая введена была в персидскую литературу незадолго до Хайяма и которой пользовался также Ибн Сина. По содержанию рубаи Хайяма оказываются прямым продолжением рубаи Ибн Сины, но по форме – несравненно выше: они отличаются выразительной сжатостью и художественностью, глубоким элегическим чувством, иногда метким, насмешливым остроумием. Так как во многих новейших списках попадаются рубаи, не имеющиеся в других списках, то общая совокупность их доходит до тысячи двухсот, наиболее общепринятых – около пятисот; в старейшем бодлеянском списке 1461 года их четыреста пять, но, как показано профессором Жуковским, даже в этом списке есть по меньшей мере одиннадцать рубаи, принадлежащих не Хайяму. Интерполяции объясняются тем, что диван Хайяма, преследуемый мусульманским духовенством, мог переписываться только тайно, и открытая критика текста была невозможна.
В тех рубаи, подлинность которых менее сомнительна, Хайям является глубоким мудрецом элегического настроения. Он мучится вопросами бытия; с печалью указывает, что мы, быть может, попираем ногами не землю, а истлевший мозг мудрого и гордого человека или щеку красавицы; грустно констатирует, что и рождение, и смерть каждого человека совершенно не нужны и что над Вселенной тяготеет тупой рок; в своей горечи иногда задает укоризненные вопросы самому Богу и обвиняет Его в мировом неустройстве. То разрешение задач жизни, которое предлагает ислам, кажется Хайяму полным противоречий, а мусульманские представления о загробной жизни с Мухаммедовым раем и адом – смешными; мусульманское духовенство с его узким догматизмом и жадностью возбуждает в Хайяме желчную злобу и отвращение. Его не удовлетворяет ни одна из позитивных религий, которые в его глазах все не выше и не ниже ислама. Исход для себя Хайям, судя по иным рубаи, видит в суфийском мистицизме, причем, однако, те суфии, которые проявляют ханжество и лицемерие, ему столь же противны, как и обыкновенное исламское духовенство. Хайям проповедует уничтожение эгоизма, нравственную чистоту, тихую, созерцательную жизнь пантеиста, теплую любовь ко всеобъемлющему Богу, понятому не в догматическом смысле, а в стремлении к царству вечного, светлого и прекрасного.
В полном соответствии с этими рубаи Хайяма находится биографическое сообщение, по которому Хайям почти с последним вздохом закрыл философскую книгу «Исцеление» Ибн Сины на отделе «О едином и многом» и, произнесши молитвенную благодарность Богу за то, что Его познал, скончался.
Многие рубаи, указывая на бесцельность мира, необязательность коранских предписаний и нелогичность мусульманского рая и ада, предлагают, наоборот, исход гедонический, советуют отдаться без стеснения вину, любви и беззаботному пользованию жизнью и воспевают красоту весенней, пробуждающейся природы, которая манит к наслаждению. Рубаи этого разряда пользуются особенной любовью большинства читателей, как азиатских, так и европейских, и считаются у них за наиболее характерные для Хайяма. Кое-кто с большой натяжкой хочет их истолковать мистически.
Современные комментаторы объясняют взаимное противоречие между рубайат Хайяма тем предположением, что в них отражаются разные фазы духовного развития автора: эпикурейские рубаи могут относиться к раннему, молодому периоду жизни Хайяма. Иного мнения придерживается профессор Жуковский, находя, что так называемый диван Хайяма полон интерполяций из других авторов и что в восьмидесяти двух интерполированных рубаи сорок три процента отведено мрачному пессимизму, а тридцать три процента – вину, любви и наслаждениям.
Переводчик И. И. Тхоржевский
Кто розу нежную любви привил
К порезам сердца, – не напрасно жил!
И тот, кто сердцем чутко слушал бога,
И тот, кто хмель земной услады пил!
