Бабушкин дом. Деревянный, сонный. Кровать с перинами и пирамидой пуховых подушек. В углах комнат – образа старого уклада. Чистота и порядок, свойственные быту потомственных староверов. Большая русская печь, в которой бабушка готовит щи и пшённую кашу с коричневой корочкой, а по праздникам печёт пироги. Мы с сестрой, дочерью моей тёти, проводим на этой печи зимние вечера, рассказывая друг другу страшные истории про "чёрную руку". На стенах в комнатах гобеленовые коврики с изображением старинных немецких городков. Трофеи, привезённые дедом с войны. В спальне – дорогая радиола на ножках и в корпусе из лакированного дерева. В большой кадке на табуретке растение – роза. Оно больше похоже на дерево, чем на цветок. Небольшое деревце, усыпанное бутонами золотисто-жёлтых роз. Когда и откуда оно появилось в доме мне неведомо. Насколько мне позволяла дотянуться в прошлое моя детская память, – оно стояло там всегда. Бабушка бережно ухаживала за ним и очень любила. Дед тоже любил, но виду не показывал, в силу своей патриархальной важности.
Я каждое лето приезжал погостить у бабушки. Все местные пацаны, живущие в посёлке, были моими друзьями. Не так давно мы были мелюзгой и нас до самой темноты было не загнать по домам. Дни напролёт мы бегали по улицам, утопая по щиколотки в тёплой и мягкой как пудра дорожной пыли. Мы были неразлучны тогда.
Мои бабушка и дедушка по материнской линии родились и выросли в верхнем течении Волги. Там, где много столетий проживает северная разновидность русского народа. Те самые люди, от которых тысячу лет назад в паническом страхе убегали так называемые "скандинавские викинги". Улепётывали так, что сами не заметили, как «открыли» по пути Исландию, Гренландию и северные побережья Америки. Ещё несколько лет по прибытии они выставляли дозоры на вершинах гор, чтобы убедиться, что метёлочка Гольфстрима надёжно замела их следы и на горизонте не видно парусов русских ушкуйников, вселявших в них ужас.
Этот страх был так силён, что стал передаваться по наследству. А вместе с ним и желание переписывать историю ещё и ещё, чтобы под множеством слоёв толстой краски невозможно было уже разглядеть их позора. Но тем самым они только обманули сами себя. Ведь если бы хоть маленькую толику правды они сохранили для потомков, то не было бы ни тевтонского нашествия, ни Полтавы, ни взятия русскими Парижа и Берлина. Последний пришлось брать не каким-то летописным предкам, а моему деду лично.
Мой дед вырос в семье староверов. А это особые люди и особенная среда воспитания. Они часто были зажиточными благодаря запредельному трудолюбию и какому-то железному стержню, свойственному их натуре. Но и время было не совсем обычное. Оно с ног на голову переворачивало образ жизни, устои и судьбы. И если мой прадед до конца жизни остался верен традициям предков и их принципам, хоть и приходилось ему платить за это большую цену, то сын его стал убеждённым коммунистом. Всю жизнь он был не просто идейным противником своего отца, но и его антагонистом во всех вопросах жизни. Произойдет это не сразу, а когда он вырвется из тесного домостроевского родительского мирка, который в юности он воспринимал ещё как данность.
Жену выбирал себе не сам. Для родителей важно было, чтобы она была из их староверческой среды. По-другому и быть не могло. Невеста была редкой красавицей и из семьи ещё более состоятельной, чем семья жениха. В начале тридцатых их раскулачили. Отняли фабрики и всё прочее имущество. Отобрали дом и выгнали с родной земли. Как тогда говорили «выслали», отправили в ссылку. Но не в Сибирь, а в город Горький. Чем же он так провинился этот прекрасный город, что вплоть до горбачёвских времён туда ссылали ненадёжных и неугодных властям людей?
Своими руками на голой земле прадед построил дом. В нём у бабушки с дедом родился первый ребёнок. Дед очень хотел сына, а родилась дочь. Если любишь жену, то будешь любить любого ребёнка, которого она тебе подарила. Мне трудно судить сейчас, чего им не хватало, но дед подчёркнуто отрицал наличие отцовских чувств. Бабушка же, привыкнув потакать ему во всем, боялась проявлять материнские чувства открыто. А с годами эта холодность стала нормой.
А может быть мало жене быть красавицей и умницей, чтобы муж любил её глубоко и искренне? «Стерпится-слюбится» – может быть истиной. Для всех, кому не довелось испытать настоящего чувства. Такого, которое трудно описать иначе, чем предназначенность друг другу самим Богом.
Следующим ребёнком снова была дочь. Это была моя мама. Её ждал ещё более прохладный приём на этом свете. Объяснения этому не было и родилось предположение, что может быть она рождена не от своего отца. А чем же ещё можно объяснить не просто равнодушие родителя к ней, но и нескрываемую неприязнь? А привычка её матери прятать свои чувства не вызвана ли каким-то задавленным ощущением вины и стыда? И только третий ребёнок окажется мальчиком. Ему-то и достанется всё богатство родительской радости, любви и заботы.
Вот я снова в гостях у бабушки с дедом. Они принимают меня по привычке и по необходимости. И, как всегда, без видимой радости, пусть бы даже наигранной. Обидно немного за нас, старших внуков, и хочется разобраться, чем же мы, в сущности, так плохи?
