Предисловие
Империя Путина
Империя Путина? Еще недавно она казалась реальной. В 2014 году, когда присоединение Крыма к России показало, насколько велики у Путина имперские амбиции, Марк Галеотти и Эндрю Боуэн писали в своей статье в Foreign Policy:
«Когда в 1999 году Владимир Путин впервые пришел к власти, он прибегал к идеологической риторике, но действовал рационально. Он прислушивался к разным людям – в том числе таким как либеральный экономист Алексей Кудрин и Владимир Сурков, которые были готовы говорить ему неудобную правду и ставить под сомнение шаблоны. Путин мог считать распад Советского Союза величайшей геополитической катастрофой ХХ века, но понимал, что не сможет его воссоздать. Возможно, лучшей метафорой для его курса было то, что он вернул советский гимн, но с новыми словами. К тому же Путин, который всегда носит свой крестильный крест и часто называет себя верующим, поддерживал некогда притеснявшуюся Русскую православную церковь.
Он был российским патриотом, но был готов сотрудничать с Западом, когда это было в его интересах. После 11 сентября он одним из первых выразил свои соболезнования США и поделился разведывательными данными об Аль-Каиде. Путин не стеснялся выступать против Запада, защищая российские интересы – в 2008 году он сделал невозможным вступление Грузии в НАТО, начав войну против крайне прозападного президента Михаила Саакашвили, – но всегда тщательно выверял свои шаги, стараясь минимизировать отрицательные последствия и максимизировать положительные. Он прекращал поставлять газ Украине, натравил хакеров на Эстонию и послал солдат в Грузию, однако всегда следил за тем, чтобы убытки от этих попыток утвердить региональную гегемонию были ограниченными, терпимыми и краткосрочными».
Однако, пишут Галеотти и Боуэн, в 2014 году Путин резко изменил курс своей политики, причем присоединение Крыма стало лишь поводом к этому, поскольку по всем рациональным критериям оно не имело смысла. Россия и без того обладала на полуострове огромным влиянием, но при этом – в отличие от Украины – не была обязана субсидировать Крым, а присутствие российского Черноморского флота в порту Севастополя было обеспечено до 2042 года.
Новой основой путинского курса стал возврат к имперским устремлениям во внешней политике и поиск «российской идентичности» с опорой на официозный патриотизм – во внутренней. Всё, что противоречит доктрине официозного патриотизма, объявляется космополитизмом и аморальностью, а главным источником заразы считается Запад.
Кому-то может показаться, что такой подход является попыткой реинкарнации сталинской империи послевоенного периода, но это не так.
Империализм, порожденный идеями Путина о российской идентичности, продолжают Галеотти и Боуэн, не совпадает полностью ни с царистским, ни с советским. Царизмом двигала логика экспансии – максимального расширения российских земель. При этом, хотя Российская империя была многонациональной, никто не сомневался, что этнические русские были в ней главным народом, а все прочие – за исключением таких немногочисленных групп, как, например, прибалтийские немецкие аристократы, на которых опирался царь Николай I, – были подданными второго сорта. Речь идет именно о Russkii, этнических русских, а не о Rossiiskii, русских по гражданству. Напротив, советский империализм воплощал собой – по крайней мере теоретически – политическую идеологию, которая не ограничивала себя одним народом или культурой, придерживалась интернационалистской риторики и была нацелена на проповедь.
Путин потратил немало усилий, чтобы создать новый российский государственный национализм, лишенный утробного антисемитизма Российской империи и не отражающий расизм и ксенофобию, которые широко распространены в российском обществе. По мнению Путина, «русский народ, безусловно, является, костяком, основой, цементом многонационального российского народа». Другими словами, хотя этнические русские не правят государством, они обеспечивают основы «русской цивилизации», на которых оно покоится.
Называя Россию «цивилизацией», Путин давал понять, что он возвращается к освященной веками вере в то, что в России есть нечто уникальное, связанное не только с ее этнической идентичностью, но и с ее историей, и с ее культурой. Эта вера возникла, когда страна стала главным оплотом восточного православия после падения Константинополя. Как выразился Путин в 2012 году в своем послании Федеральному собранию, «для возрождения национального сознания нам нужно связать воедино исторические эпохи и вернуться к пониманию той простой истины, что Россия началась не с 1917-го и даже не с 1991 года, что у нас единая, неразрывная тысячелетняя история, опираясь на которую, мы обретаем внутреннюю силу и смысл национального развития».
Путинская идея русскости совмещает суровый героизм советских защитников Сталинграда с восторженной казачьей преданностью царю, но не включает в себя ни гуманизм Андрея Сахарова, ни аскетический морализм Льва Толстого. Это – подтасованная версия русской истории и философии, которая подкрепляет представления Путина о национальной исключительности. Президент рекомендовал российским губернаторам читать работы трех видных мыслителей 19–20 веков: Николая Бердяева, Владимира Соловьева и Ивана Ильина. Эти три философа, которых Путин часто цитирует, также верили в то, что России принадлежит особое место в истории. Они романтизировали повиновение сильному правителю, способному обуздывать бояр и защищать народ от культурного разложения, и считали, что православная церковь должна защищать русскую душу и русские идеалы.
