Россия. Окрестности С. Петербурга. 2003г.
Тёмная пелерина неба незаметно, но настойчиво высветлялась и из чёрно-белой, вернее, чёрно-серой, превращалась в светло-серую, небрежно вымазанную небесным импрессионистом ало-малиновыми полосами. И эти полосы, едва заметно мерцая, придали небесной поверхности объём, высвечивая ярче и чётче те стороны облаков, что были обращены к солнцу, в то время как противоположные края облаков ещё не налились красками и их тёмно-серые кромки терялись на фоне неба. Стройные, но пышные ёлочки ухватили первые солнечные зайчики и повесили их на свои макушки, словно не июль только-только вступил в свои права, а рождественский декабрь заканчивал очередное турне по планете.
Тишина.
Покой.
Но это всего лишь вздох, вздох певца перед началом выступления. Сейчас он наберёт в грудь воздуху и начнёт!
И он начал! Но только в самое первое мгновение певец был один. Он не успел закончить даже первую ноту, как со всех сторон запело, засвистело, защёлкало, и от недавней, казавшейся такою прочной, тишины не осталось и воспоминанья. Где уж там какому-либо хору, пусть он даже будет трижды Пятницким, сравниться с хором этим! Этот хор перепоёт кого угодно и безо всяких спевок и репетиций! Какие коленца, какие рулады! Но вот хор умолкает на миг, и в тишине теперь чётко слышится хриплое карканье простуженной вороны. Она старается вовсю, ей её пение кажется самым лучшим, самым изящным (как нам, людям, близко это чувство!). Птичий хор, цепенея от такой наглости, рассыпается, и только из черёмуховых кустов доносятся стоны – это соловей, эталон и совершенство птичьего вокала, не может сдержать негодования. Но вот невидимый дирижёр взмахивает своею палочкой, и выступление хора продолжается!
А восток уже цветёт красно-золотым заревом. Вот-вот солнце выползет на бледно-сиреневое небо и полновластно там воцарится.
И, наконец, вот он, первый луч, яркий и резкий, как удар клинка в начале поединка!
Роман стоит у окна давно, всю короткую, незрелую, прозрачную ночь. Но для него нет ни времени, ни этой белой ночи. Не сразу он чувствует и уколы лучей-клинков, хотя они очень настырны и вышибают из глаз капельки слёз. Но, когда жжение в глазах становится невыносимым, а капельки превращаются в ручейки, Роман отворачивает лицо и смахивает влагу со щёк. Он подходит к зеркалу и долго вглядывается в него. Да, вряд ли ему нравится то, что он там видит: воспалённые глаза, трёхдневная щетина и полное отсутствие во взоре желания жить. И только муки, душевные муки так явственны и зримы на этом измождённом лице. Видать, здоров и массивен камень, что гнетёт душу. Такой бы взять, обрамить цветами и венками, и он так здорово подойдёт к могилке! И будут приходить зеваки, и любоваться им, и восхищаться его величиной, и умиляться красотой, и… снисходительно осуждать того, кто улёгся под ним до срока, но по своей глупости! А вы так разве не делаете? Не учите уму-разуму, стоя над цветущим холмиком, тех, кто жил не по вашим правилам, дышал не вашим воздухом, любил не вашею любовью?! Нет? Значит, вы просто молодцы, и памятник вам уже где-то высекают и переводят деньги за газ, чтобы вечный огонь возле него не угасал!..
Роман резко тряхнул головой, словно пытаясь прогнать отражение, но оно, криво ухмыльнувшись, засело в чреве зеркала намертво. Тогда он отвернулся, подошёл к столу, заваленному исписанными листками, и уселся прямо на него и на эти листки:
– Ну что, поэт, закис? Струсил? Душонка и внутренности трясутся, а во рту сохнет? Ты же всё решил, всё разложил по полочкам, все потаённые уголки осветил лампочкой логики!
Роман вытащил из лежавшей на столе пачки сигарету, сунул её в рот и, достав из кармана зажигалку, вновь заговорил сам с собой:
– Видишь, до чего ты дошёл, даже курить начал. А ведь лет пятнадцать игнорировал это дело! Погоди, ещё и запьёшь горькую, коли тут на денёк задержишься. А то и того проще – дурдом или кладбище!.. Смелее, раз всё решено! Смелее! Вспомни Пушкина, уж он-то не колебался, пошёл на Чёрную речку, хоть и чётко знал, чем всё кончится!
Роман чиркнул зажигалкой, прикурил сигарету и вновь подошёл к зеркалу. И его отражение не замедлило появиться:
– А как же она? Ведь она так прекрасна, так невинна! Ты не боишься, что она без тебя погибнет?! Она тебя так любит!
Роман глубоко вдохнул сигаретный дым раз, другой и энергично замотал головой, словно желал, чтобы она оторвалась от шеи и укатилась прочь:
– Нет-нет! Это ей только кажется, она слишком юна, она так неискушённа! Она ещё совсем ребёнок. В этом возрасте все влюбляются, а после всё проходит бесследно, как майские заморозки.
Отражение в зеркале скривилось, словно у него там, в зазеркалье, могли болеть зубы:
– Ты всё придумываешь, нет, ты всё врёшь! Придумывать – это твоё ремесло, но ты – врёшь! Врёшь себе, врёшь ей. А она просто тебя любит, любит и совсем не думает о разнице в летах! А ты думаешь! Нет, ты её не любишь!
