Вот еще другое явление литературного мира, которое так же радует истинного любителя и знатока искусства, как и роман г. Лермонтова, хотя и принадлежит совершенно к другой сфере творчества, другому небу и другой стране. Но они оба изящны – и вот их сходство. Одно оригинальное произведение, другое переводное; оба они бесконечно выше всего, что вышло в продолжение нескольких лет из-под станков русских типографий.
«Римские элегии», произведение юности Гете[1], принадлежат к роскошнейшим плодам его творческой деятельности, к самым фундаментальным опорам его поэтической славы. Кроме того, они относятся к тем из его созданий, которые наиболее характеризуют его объективный гений. В те лета жизни, когда пожирающая эксцентрическая деятельность субъективного гения Шиллера изнемогала в борьбе с внешним миром, – спокойный, созерцательный, сосредоточенный гений Гете, под счастливым небом Италии, на лоне прекрасной природы, посреди памятников древнего искусства, роскошно упивался действительностию, вполне переживал греческий период жизни и в пластических, античных образах священной эллинской музы передал человечеству этот поэтический период своей жизни. Таково значение гения: его частное, его личное есть общее всего человечества. И вот почему я, это несносное слово в устах всякого другого, так важно, так глубоко знаменательно в устах великого поэта. Только невежды могут говорить, что «Римские элегии» – шалость гения. Странные люди! в чем у них мерка изящного? Они вешают его пудами, меряют аршинами, словно безграмотные книгопродавцы, которые, покупая у авторов рукопись, прежде всего пробуют на руке ее тяжесть и считают число листов. Для них «Россиада» Хераскова выше лирического стихотворения Пушкина, потому что больше. За недостатком внутреннего ясновидения, они осматривают глазами, забыв, что глаза есть и у быков, да еще пребольшущие, а внутренние чувства только у человека…
Конец ознакомительного фрагмента.
