Тонкой струйкой лился кипяток из носика чайника в кружку.
Кофе, смешанный с сахаром, закрутился и завертелся, поносимый вихрями кипятка по кругу, завинчиваясь в спиральки, которые напоминали рукава галактики, а мелкие пузырьки, также спеша за этой самой спиралью, собирались в «скопления», кружась в водовороте псевдогравитации, влекомые к краю кружки или, наоборот, стремящиеся улететь дальше от центра, прочь от того места, где вместо сверхмассивной чёрной дыры опустилась ложка.
Совсем легко и малоподвижно просачивался утренний прохладный ветер в приоткрытое окно. То дул он ощутимее, едва касаясь волос Сони, то прекращал своё нежное прикосновение и, затихнув на пару минут, снова давал о себе знать нежным прикосновением к щеке, оголённому из-под рукава майки локтю, длинным, распущенным, висящим до пояса волосам.
Соня взяла кружку левой рукой, на правой отказали три пальца – мизинец, безымянный и средний, результат манипуляций мозга, к чему она начала привыкать. Он постоянно выкидывал что-то новенькое, и к «лёгким» галлюцинациям прибавилось это.
Села удобней. Задрала ноги на стул. Именно задрала, воспитанные пани так не садятся, они присаживаются, так что со стороны это выглядело коряво и некрасиво (но я считаю, совсем наоборот, некий шарм в этом есть): худые коленки торчали в стороны, кости, обтянутые белой кожей, торчащие пальцы ног в две противоположные стороны. Майка, словно неуклюжая, на вырост, распашонка большими складками ниспадала с худых, таких же костлявых плеч. «Заваленная» на одну сторону, перекашивала и без того угловатую, с длинными, тонкими линиями рук и ног композицию, делая из неё, если щуриться и не придираться к деталям, супрематизм в худшем его проявлении.
Лёгкий дымок поднимался из кружки.
Рукой Соня пошарила по столу, вовсе не глядя на него. Нащупала пачку сигарет, но перед тем, как закурить, крикнула в сторону комнаты: «С добрым утром!» – обращалась она, конечно, не в пустоту. На стуле, что стоял с противоположной стороны стола, стоял чёрный кожаный рюкзак. Совсем неприметный, наверно, такой же у всех, с завязкой наверху и широкими, удобными лямками. Рюкзак был открыт сверху. Кожаный шнурок его был развязан, и горловина рюкзака, в таком виде больше похожая на заплечный мешок, смотрела пустотой в потолок. В рюкзаке лежала душа..
Да, самая настоящая, человеческая.
Её оставил Соне один парень, история простая и незамысловатая до безобразия.
Втайне восхищаясь красотой, что сомнительно, Сони, о чём она, к слову, даже не догадывалась, неровно дышал и скрывал, как мог, свои глубокие чувства. Мало того, они были даже незнакомы, и прятать восхищение это глубокое ему удавалось, к слову, достаточно легко.
В один из дней, раздосадованный тягостью неразделенной любви, но только кто ему виноват, Соне это было даже невдомёк, подошёл к ней на улице и протянул в руке этот самый рюкзак, сказав:
– Это моя душа, и она теперь твоя. Распоряжайся, как посчитаешь нужным.
И, произнеся это на одном дыхании, развернувшись на сто восемьдесят градусов, удалился, оставив растерявшуюся Соню один на один с этим, чему она сразу даже не смогла дать объяснение.
В надежде, что юноша, даже не назвавший своё имя, возвратится за своей «вещью», Соня бережно закинула рюкзак за плечи и побрела домой.
Так он простоял у неё несколько дней.
Не найдя ему подходящего «уголка», как думалось Соне, временного, постоянно на него натыкалась и переставляла с места на место.
