Иван
По жизни Лёня Кукиш был человеком довольно скверным, а после смерти и вовсе стал натуральным козлом.
Он лежал на замусоренном полу дворницкой, одетый в драные треники и застиранную фуфайку. Изо лба, покрытого белыми шелковистыми завитками, торчали крепенькие рожки, ноги с вывернутыми назад коленками оканчивались копытцами, а остекленевшие глаза, выпученные смертной судорогой, имели квадратные, как водится у козлиного племени, зрачки.
– Кто-то очень не хотел, чтобы Лёня расстался со своими секретами, – сказал я, присаживаясь рядом с трупом и прижимая пальцы к шее козла.
– Что ты делаешь? – поднял брови Лумумба.
– Надо же констатировать смерть.
– В таком виде не живут, стажер. Мог бы догадаться.
– А вдруг?
– Вдруг бывает только взрыв, когда о растяжку запнешься. Соберись.
Соберись… Двое суток в бронепоезде – и не подумайте, что там предусмотрены спальные вагоны. Затем на перекладных, по жаре, по пыльной степи, к черту на кулички. До сих пор зубы стучат и задница похожа на отбивную.
А всё потому, что начальству приспичило побыстрее. Могли ведь чинно-благородно, сесть на пароход, в дороге поспать, покушать, может, на танцы сходить или кино посмотреть…
Но, несмотря на все усилия, мы опоздали. И зачем тогда все эти жертвы?
Говорить об этом наставнику я не посмел. Не ровен час превратит в какое-нибудь тихое, не подверженное приступам мести, животное. С него станется. И трансформацию, кстати, в отличие от здешнего недоучки, проведет как положено.
– Ладно, записывай, стажер, – прервал мои мысли Лумумба. Я достал блокнот. – Маганомалия уровня Б-тринадцать дробь два. Летальный исход. Адрес… – он растерянно огляделся. – Выйдем, посмотришь адрес. Время… – вынул из жилетного кармана сверкающий репетир и взглянул на циферблат… – Пять часов тридцать две минуты утра. Записал? – я кивнул. – Тогда приступай к осмотру помещения.
Лумумба отошел к окну и, обнаружив там надколотое блюдце с вялым соленым огурцом и вареной сосиской, глубоко задумался над ними. А я, как велено, приступил к осмотру.
Комната сырая, воняет в ней протухшими щами, да еще из закопченных углов таращатся откормленные пауки, явно с кулинарными намерениями. Только что зубом не цыкают… Я старался не смотреть им в глаза. Мало ли что…
Бетонный пол, вместо коврика застеленный старыми газетами, шаткая мебель явно подобрана на помойке. Внимание привлек столик, притулившийся в уголке. Необычного в нем было то, что на столешнице, сделанной из куска криво обрезанной фанеры, содержалось несколько книг. Я подошел посмотреть. Толстый паук, резво перебирая крепкими мохнатыми ногами, подполз ближе и стал жадно принюхиваться. Меня передернуло. Дрессировал их Кукиш, что ли? Имущество охранять… С трудом поборол желание снять ботинок и жахнуть по наглому арахниду что есть сил.
Достоевский, Толстой, Стефан Гейм, Плутарх… Книги были в ужасном состоянии, у некоторых не хватало обложек. Корешки обуглены, на страницах чернеют следы копоти. Коснувшись кончиками пальцев верхнего в стопке тома, я глубоко вздохнул и закрыл глаза.
…Книги горели. Огонь жадно набрасывался на страницы, скручивал штопором корешки, одну за другой пожирал обложки. В воздух поднимались клубы черного пепла. Некоторым повезло: они оказались с краю, далеко от бледно-золотого, гудящего, как доменная печь, пекла. Их выхватывали голыми руками, поспешно ворошили страницы, сдувая искры, а затем прятали под одежду и исчезали в темных подворотнях. Молча, стараясь не встречаться взглядами. Чтобы следующей ночью, если повезет, вернуться, и спасти еще нескольких обреченных…
Я потряс головой. На курсах нам рассказывали, что сразу после Распыления, во времена бунтов, жечь книги было очень популярным занятием. Многим тогда думалось, что конец света означает также и конец истории.
Значит, покойный Кукиш был не так уж прост… Интересно, что довело его до жалкой дворницкой в одной из заброшенных пятиэтажек, на краю города?
Одна из книг, лежащих в стопке, имела меж страниц небольшой зазор. В нём даже что-то поблескивало, какая-то проволочка. Осторожно подцепив её кончиками пальцев я вытащил женскую сережку. Довольно дорогую: аметист, оправленный в золото, с несколькими подвесками, украшенными более мелкими камушками.
– Что это у тебя? – наставник неожиданно возник за спиной.
– Да вот…
– Где это было? Зачем вытащил? Почему не позвал?
– Проволочка… Она торчала среди страниц, вот я и… Вы же сами велели осмотреть!
– Осмотреть, а не тянуть в руки всякую гадость! А вдруг это бомба?
– Ой, да что это вам, бвана, везде бомбы мерещатся! Откуда им здесь взяться? Нате! – я сунул ему в руки серьгу, – Вот она, ваша бомба…
– Где ты это взял? – смягчился Лумумба.
– Да там выемка в страницах, – я вновь потянулся к книге.
– Не трогай! – меня больно стукнули по пальцам. – Я сам…
Шуганув паука, учитель поводил над книгами руками, как бы ощупывая воздух, обнюхал их, одну за другой, и только потом вытянул ту, в которой была серьга. Раскрыв, сложил губы трубочкой и замычал свой обычный невразумительный мотивчик. Я, сгорая от любопытства, заглянул ему через плечо.
На хрупких страницах прятались мангазейский золотник и пакетик с дурью. Что это Пыльца, я понял сразу, седьмым чувством, известным любому Запыленному. А монета? Всем известно: Мангазейские бароны чеканят только золото…
