Сначала была баня. Именно баня – рубленая, приземистая, пахнущая изнутри чисто выскобленными деревянными полами, с березовыми вениками и дубовыми кадушками, стянутыми клепаными металлическими обручами. И жар был что надо. Плеснуть из ковшика с резной ручкой холодной водицы на раскаленную каменку да бегом после этого заскочить на верхний полок и лежать, расслабившись душой и телом, – одно удовольствие! Баня была самая что ни на есть русская, настоящая – хоть и стояла она на окраине провинциального польского городишки. Бане было, пожалуй, лет пятьдесят, не меньше. Она пережила войны, революции, распады империй, становление и крах национальных государств. И теперь, похоже, готовилась пережить нечто подобное вторично. Да что там готовилась – уже начала. От независимого польского государства в очередной раз не осталось и следа. Германский вермахт стоял на новой восточной границе, за которой таилось манящее и пугающее одновременно бесконечное пространство. А еще в те дни выдалась сильная жара – на дворе была середина июня 1941 года.
У привыкшего за последнее время к казарменным душевым личного состава баня вызвала массу положительных эмоций. Со знанием дела и явным удовольствием то и дело плескали из ковшика воду. С улыбками, заслышав шипение, в клубах пара заскакивали на полоки́. В плавающем у потолка мареве звонко и хлестко свистели, рассекая горячий воздух, свеженаломанные веники, устилая пол молодыми березовыми листочками.
А потом выдавали обмундирование. Немецкую форму было приказано сдать. Во двор был загнан большой трофейный трехосный грузовик «Шкода» чехословацкого производства. В его тентованный кузов поближе к кабине, подальше от случайных глаз, были задвинуты длинные деревянные ящики и объемистые тюки, перехваченные бечевкой. Прямо как готовые к отправке бандероли на рейхспочте. Ближе к откидному заднему борту стояло несколько коробок, из которых как бы невзначай выглядывали продолговатые банки тушенки в белых бумажных этикетках с распростершими крылья черными имперскими орлами. Грузовик вчера совершал рейс на продовольственный склад.
– Unterfeldfebel Heunter Zeuler, spezielle Lehr-Baustein Bataillon[1], – прочитал днем ранее в протянутых сопроводительных документах сухопарый пожилой офицер немецкой интендантской службы.
– Jawohl, Herr Mayor! – щелкнул каблуками стоявший перед ним.
Майор, слегка прищурившись, посмотрел сквозь пенсне в золотой оправе на прибывшего к нему визитера. Унтер-фельдфебель, лет сорока пяти, кадровая выправка, общеармейская форма с петлицами сапера, чуть сдвинутая на сторону пилотка на голове.
– Sie haben besondere Aufgabe…[2] – чуть понизил голос майор, и глаза его за стеклами пенсне сощурились еще больше.
– Jawohl, – последовал такой же четкий и бесстрастный ответ. Чуть приподняв подбородок, приехавший совершенно спокойно сосредоточил на майоре взгляд своих серых глаз.
Интендант рассматривал его еще мгновение – чуть выше среднего роста, немного худощавый, но крепкий и жилистый. Правильные черты лица, на котором слегка обозначившиеся складки выдают возраст. Под пилоткой коротко стриженные русые волосы, чуть тронутые сединой на висках. Мундир застегнут на все пуговицы. Лицо арийское, впрочем, скулы, пожалуй, чуть широки. Такое лицо может быть как у немца, так и у славянина…
– Also, kommen Sie bitte… – прервал несколько затянувшуюся паузу майор. И, сделав приглашающий жест рукой, первым вошел через устроенные, судя по свежим выбоинам в стене, совсем недавно, но уже аккуратно выкрашенные в серый шаровый цвет металлические ворота. Они вошли в здание старой кирпичной кладки.
Внутри было прохладно. Майор шел первым по большому сводчатому залу. Унтер-фельдфебель следовал за ним. Гулко отдавались шаги в старинном помещении. На полу аккуратными рядами выстроились штабеля ящиков со всевозможной маркировкой, нанесенной в одинаковых местах черной краской по трафарету. Здание представляло собой некогда старую казарму русской императорской армии, коих было множество возведено в Привисленском крае на рубеже XIX – ХХ веков. Затем казармой пользовались поляки, а осенью тридцать девятого в нее заехал интендантский склад вермахта, слегка переделав внутреннюю и внешнюю планировку под свои нужды. Зашли в самую дальнюю угловую часть. За много лет до нее, похоже, не доходили руки ни у поляков, ни тем более у немцев. Однако длинные зеленые ящики без маркировки и перевязанные бечевкой тюки были принесены сюда совсем недавно. Они были заботливо прикрыты со всех сторон охапками сена. Как будто случайно, перед ними на полу, загораживая единственный подход, громоздился всевозможный хлам: поломанные и разобранные старые кровати с панцирными сетками, перевернутые деревянные тумбочки, сваленные в кучу сплющенные кружки, манерки, обрывки кожи, керосиновые лампы и еще невесть что. Все это было покрыто слоем битого кирпича и осколками стекла. Майор остановился. Приехавший оглядел открывшуюся картину и уверенно сделал шаг вперед. Ногой отгреб мусор и кирпичную крошку. Жалобно звякнул, покатившись в сторону, измятый и запыленный самовар. Унтер-фельдфебель присел на корточки, провел пальцем над носиком самовара с потерянным краником. На тусклом, серебряного цвета боку самовара блеснули выбитые медали и отчетливо видимая надпись «БаташовЪ, 1894». Унтер-фельдфебель поднял глаза, огляделся по сторонам. У стены стояла полуразрушенная деревянная пирамида для трехлинейных винтовок. Стертая и выцветшая, над остатками пирамиды на привинченной к кирпичам табличке еще читалась надпись по-русски: «1-й взводъ». А рядом на торце какой-то рассохшейся то ли полки, то ли дверцы, отчего-то совершенно не тронутая временем, красовалась выведенная чернилами подпись с мудреными завитушками: «7-й роты старший унтер-офицеръ Николай Ря…» Фамилия старшего унтер-офицера была безвозвратно утеряна.
