Космос не прощает снисходительной небрежности и излишней самоуверенности.
Космос не прощает глупой рискованности и ничем не обоснованной самонадеянности.
Космос не прощает дураков.
Да, космос может простить, если ты рискуешь лишь собственной жизнью, ну, может, еще жизнями пары уверенных в себе и немало поживших соратников.
В этом случае космос может отнестись снисходительно даже к самой безумной авантюре, хотя два эти слова – «космос» и «авантюра» несовместимы.
Но космос никогда не простит тех, кто вздумал бездумно рисковать многими чужими жизнями.
И неважна причина такого риска – ведь благими намерениями вымощена дорога в ад…
На момент выхода на нашу крейсерскую скорость до пункта назначения Мэйн-1 оставалось шесть дней и шестнадцать часов. Разгон прошел успешно как для корабля, так и для тех, кого на борту старого рудовоза просто не должно было быть – для трехсот пятидесяти пассажиров, набившихся в переоборудованный трюм.
Успех не вскружил мне голову.
Следующие сутки я почти не спал, продолжая делать все, чтобы бортовые системы поддержания жизнедеятельности продолжали работать в штатном режиме. Несколько крупных искристых замыканий, небольшой, но очень пугающий пожар, отказавший модуль жизнеобеспечения, спятивший ремонтный дрон, пяток протекающих труб и две крупные утечки… Мы справились со всем этим и еще с целым списком мелких проблем в рекордные сроки.
И количество возникающих проблем пошло на спад…
Вот тут я позволил себе налить стаканчик ликера Торус-Экстра.
Налить налил, а вот выпить в тот чертов черный день – первый из адской недели – не успел.
И ведь не выпил по смешной причине – я постеснялся запаха алкоголя изо рта. Смешно, действительно смешно, но я не выпил из нежелания показаться тем, кто пьет на работе. И это при том, что все пассажиры то и дело видели, как я мечусь из одного конца километрового корабля в другой, каждый раз что-то перенося, налаживая, втыкая или, наоборот, выдирая… После почти суточной вахты у меня была уважительная причина выпить стопку ликера. И никто бы не осудил. Но я не выпил. Хотя старый стаканчик уже был у самого рта… Но тут пискнул зуммер, и будничный голос Вафамыча спросил через интерком:
– Тим… к-хм… то есть… капитан Градский… уже покинули мостик?
По этим словам стало ясно, что рядом с ним есть кто-то из пассажиров. А по спокойному голосу было понятно, что ничего серьезного не случилось – о как же я ошибался! И не только я… Но в тот момент я ни о чем не подозревал. Поэтому я отставил стаканчик, щелкнул по экрану и ответил:
– Капитан на связи. Случилось что?
Официальных корабельных терминов вроде «Докладывайте» и прочих я избегал как чумы. И остальные члены команды следовали моему примеру. Вот и сейчас старший механик ответил в свободном ключе:
– Госпожа Третьякова говорит, тут возникла небольшая проблемка…
– С чем?
– С кем, – поправил меня Вафамыч. – Троих пассажиров штормит по полной, капитан. Озноб, высокая температура, и у них нараспашку открыты все шлюзы…
– Не совсем понял, – признался я, и почти сразу в эфире прозвучал чужой сухой женский голос, любезно пояснивший суть выражения:
– Обильная рвота и понос, капитан Градский. У троих пассажиров.
– Нехорошо, – отозвался я, окончательно отодвигая от себя стаканчик ликера и поднимаясь на уставшие ноги. – Им совсем плохо?
– Они неплохо держатся, – ответил механик и, чуть помедлив, добавил: – Но одинаковая болезнь сразу у троих…
– Да, – согласился я, уже шагая в сторону люка, что открывал доступ к главному коридору, ведущему в центральный шлюз. – Пищевое отравление?
– Скорей всего. Они как раз с час назад ужинали. Но у остальных все нормально – только у этих троих…
И снова вклинился сухой женский голос, что звучал уже чуть тревожней, но все еще буднично:
– Уже у пятерых. Еще у двоих те же симптомы… мне только что сообщили. Итого пятеро с возможным отравлением некачественной пищей. И дай бог, чтобы это было именно так…
– Дай бог? – переспросил я. – А может быть хуже?
Ответа не последовало. Забыв про отдых и ликер, я отправился в трюм, где пообщался с обладательницей суховатого голоса – госпожой Третьяковой. Она оказалась битой жизнью женщиной неопределенного возраста. Пронзительный прямой взгляд, худое вытянутое лицо, рост два метра с небольшим, стрижка под ноль и когда-то сломанный да так и не выправленный как следует нос. Держась спокойно, не пытаясь улыбаться или ободрять, она сообщила, что какие-либо предположения пока делать рано, но самое большее через десять часов все станет ясно.
Моя неопытность в этой сфере мигом вылезла наружу, когда я решил, что она говорит об уже заболевших. Нет. Она говорила о еще здоровых – о той оттесненной ее властным голосом темной массе людей, что пытались услышать обрывки нашего разговора. Пока мы разговаривали, десяток добровольных помощников уже стаскивал к «туалетному» углу, как мы его называли, пластиковые матрасы, самодельные стойки, одеяла и все прочее. Они оборудовали изолированный лазарет, и в этот же вечер уже прозвучало страшное слово «карантин».
Тем же равнодушным голосом Анастасия Третьякова рассказала о семилетней давности вспышке гриппозного заболевания на Торусе-9. Тогда за неделю они потеряли сорок семь человек, а вирус был занесен залетным торговым судном. Само по себе заболевание было известным, о нем была большая информационная подборка, но что толку даже от самой точной информации, если не располагаешь нужными лекарствами?
