1
– Денег нет.
– Но мне и не нужно.
– Мне зато очень нужно.
– Зачем? Что ты собрался на них купить?
– Ну, знаешь… Квартиру бы хотелось. Да и вообще. Что значит: «Зачем деньги?» Как зачем?
– Так: зачем?
– Жить я буду с ними. Долго, блин, и счастливо.
– И умрешь в один день?
– Нет-нет, ты меня не сбивай. Знаю я, начнется сейчас: любовь, это не купишь, того не купишь. Лажа это все. Реально надо смотреть на вещи.
– Уж поучи меня реальности. Не найдя ответа, мы далеко не уйдем, потому что деньги нужны тебе, и ты должен ясно понимать, зачем. Иначе все будет именно так, как есть: пришло сто рублей, потратил сто пятьдесят, ходишь без штанов. Так?
– Ну почти. Но я же разное там… на благие дела тоже, помогаю…
– Я знаю. Но ты – не мать Тереза. Ты мне про благие дела не рассказывай, я о них знаю побольше твоего. И лучше бы не знал.
– Вот же, зачем, зачем. Да затем.
– Все клещами из тебя вытаскивать. Невозможно работать. Как будто мне это больше всех надо.
– Какая разница, зачем, скажи. Как будто от этого что-то меняется.
– Меняется почти все. Но, боюсь, что ты не поймешь в полной мере.
– Ой, да уж куда мне…
– Что ты вообще знаешь о деньгах? Подумай. Это – хороший вопрос. Подумай, и приходи. Только не устрой, пожалуйста, между делом государственный переворот, а то я вас знаю: начнете думать, а потом – «Капитал» да «Капитал», спасу нет.
2
– Подумал?
– Ни здрасьте, ни привет. Дай, хоть отряхнусь. Пока до тебя доберешься, блин. Нет бы арендовать офис в центре, но как же, экономия, давай в Перово. Ты живешь что ли тут?
– Где я живу, это, конечно, к делу не относится. Надумал чего про деньги?
– Слушай, захотелось расхреначить все, вот буквально, как думать начал. Так-то вроде все как-то крутимся, у всех все есть, ну, не без проблем, но все же. А как сядешь с карандашом, так выходит, что, елки, олигархи жируют, народное достояние растащено, и вообще. Я как пенсионерка из телевизора сейчас, хоть завтра на баррикады.
– Ход мысли понятный. Давай без экстремизма. Что именно ты понял?
– Слушай, ну все не так, реально, все надо менять!
– Что именно?
– Ну… систему этого самого… распределения благ. Так? А то ведь у кого-то дворец, а кто-то с голоду пухнет, а кто-то – как я – ни то, ни се. И где справедливость?
– Без понятия. Я не по этой части. Но все пока в общих чертах. Бу-бу-бу, плохо, плохо, дайте дворец, а то удавлю. Тоже мне.
– А чего бы мне и не дворец? Я чем хуже? Я – реальный, нормальный человек, не хуже вот этих всех.
– Уже теплее. Давай тут остановимся. Никто не знает, кто хуже, а кто лучше, и как именно это можно измерить. Это немного лукавое утверждение, но пока начнем с него. Ты же хорошо понимаешь, что деньгами ваши, человеческие, качества или достижения измерить невозможно. Деньгами можно измерить только количество денег. Вот у тебя есть один миллион, а вот у тебя – нет одного миллиона. Все.
– Нет, что за чушь. Вот едет мужик в свой загородный дом…
– И вешается там.
– А что сразу вешается? Может девицы там, коньяк, бильярд, все такое. По-человечески.
– Коньяку тебе налить что ли?
– И дом отгрохать.
– В общем, деньги – это успех?
– Конечно.
– А ты же вроде успешный человек. Заместитель руководителя оборонного предприятия. Отец твой, к слову, в школе учителем географии всю жизнь проработал, а мать – швеей. Чем тебе не успех?
– Но ведь…
– Давай, давай, не стесняйся. Ведь… этого мало?
– Мало, конечно.
– Тебя уважают подчиненные? Правда. Тебя любят женщины. И не за деньги.
– Сейчас ты заломишь мне что-нибудь про детство, да? Завязывай давай.
– За язык не тянул, ты сам напросился, извини.
3
Он стоял ко мне спиной, за окном шел снег. Москву заметало, и в движениях этого тридцатипятилетнего мужчины ничего особенного не читалось. Двор. Драки. Синяки. Скучная школа. Первая любовь. Он был обычным, а других нам не выдавали. Ничем не примечательный человек не на своем месте: мог бы стать хорошим художником, но в десять лет некому было сказать об этом, а в пятнадцать стало поздно. Был ли он плох? Нет, по-своему, он был честен и даже справедлив. Не задавался, не лебезил, а что не умел увидеть в падающем снеге надвигающуюся беду, так не его ума это дело.
Когда он повернулся, я рассказал ему одну историю. Каждому мне приходится объяснять его самого, потому что иначе им не догадаться ведь.
Мальчика не брали играть старшие, а сверстники разъехались. В тенистом дворе маленького приморского города, который отправлял и принимал большегрузные суда, шла своя жизнь: играли в ножички, меняли фантики, спорили на кассеты, и мальчик остался на долгие летние дни один. В неформальной иерархии он был еще слишком ребенком, и взрослые, тринадцатилетние, не хотели принимать во внимание ни одно из его положительных качеств. Он метко стрелял, делал сальто и обладал несколькими внушительными коллекциями какой-то ерунды, но ему было десять. Катастрофически мало, чтобы считаться взрослым.
До школы оставались недели, и мальчик ходил к морю, считая ступени. Семьдесят четыре. Семьдесят пять. Восемьдесят две. Их было восемьдесят две, и некому было об этом рассказать.
