Пролог
«Дьявол начинается с пены на губах ангела, вступившего в бой за святое правое дело»
– Может, это бог?
Молодой человек, зарывшись лицом в свои неестественно бледные руки, пробормотал слова совсем невнятно. Он смял их на языке, будто желая, чтобы его вовсе не услышали. Однако двое других юношей, сидевших рядом, были достаточно близки, чтобы уловить смятые обломки.
– В каком смысле? – послышалось справа от него. Он тихо выдохнул, пожалев о направлении своей мысли, которую имел наглость и неаккуратность выронить; подняв голову и выпрямившись, он с минуту моргал, пытаясь привыкнуть к оранжевому свету. В студенческой кофейне было тепло, об окна снаружи разбивался дождь – капля за каплей, словно на темечко, – а при мысли о том, что это убогое, все разодранное и старое, но все-таки теплое убежище вскоре надо было оставить, – тогда становилось плохо до тошноты. Голова начинала болеть: он с детства не переносил бессонницу и никогда не понимал, как другие люди могут с ней полноценно жить. У него же – не вязались слова, во лбу горела пустыня, и моргание вызывало желание упасть на пол и там заснуть. Юноше был необходим сон, его отсутствие пробуждало в нем редкую для него злость и в то же время постоянно присутствовавшую – жалость к себе, которая в моменты бессонницы яро обострялась. Видимо, его голова грозилась упасть на его грудь, повиснув в дремоте, когда его толкнули в бок.
– Фэлис, о чем ты говорил? – снова спросили справа.
Фэлис Чейз, к которому обратились, вновь грустно выдохнул и отпил из пластикового стаканчика, взяв тот с темно-коричневого деревянного стола, свою авторскую смесь: крепкий кофе, смешанный с клубничным молочным коктейлем. Он подвинулся на скрипучем стуле, устроившись так неудобно, чтобы кости впивались в старое дерево и отгоняли сон. Его черные волосы, за которые его прозвали «Вороном», вились во все стороны, а глаза, не менее черные, метали камни (камешки – единственное, на что он был способен) в каждый предмет, что попадался на пути, – юноша всем видом показывал свое негодование, как обычно делают люди, которые хотят, чтобы их пожалели.
– Я говорю: может, это бог? – сказал Фэлис, медленно перебирая слова, что было для него делом непривычным: он так привык куда-то бегать, что и речь его, льющаяся, бежала то за ним, то впереди него.
– Это мы уже поняли, – прозвучал другой голос, направленный вперед к Фэлису, не сбоку. – А точнее?
– Вы, когда закрываете глаза, видите разноцветные пленки, полоски, кружки – пятна на черном фоне. Все их видят. Я и говорю: может, это бог?
– Бог – это пятна под глазами? – хмыкнули сбоку.
– Божественная энергия.
– Божественная комедия, – фыркнули спереди. – На тебя так бессонница влияет или физика, если ты умудрился сравнить бога с пятном? В любом случае, тебе следует поспать, иначе ты начнешь бредить и, не дай силы небесные, пойдешь дальше: скажешь, что с помощью этих пятен бог говорит с тобой.
Фэлис усмехнулся, уловив тон высказывания, но воспринял идею как занимательную.
– Отличная мысль.
Два голоса переглянулись. Тот, что находился сбоку, выдохнул, сев прямо на стуле, на котором до этого полулежал, откинув голову на накрытую твидовым пиджаком спинку (Фэлису очень нравился этот пиджак, он называл его щегольским). Голос взял очки с толстого практикума по нейрохирургии и нацепил их на лицо, погружаясь в четкое виденье окружающих его вещей. Закинув ногу на ногу, он заговорил:
– Все французы такие, или ты исключение?
– Я только наполовину француз, Мэрион, – ответил Фэлис, нахмурившись. – Мой отец – немец.
– Значит, исключение, – кивнул названный Мэрион, с рождения – Мэрион Акер, уроженец Чехии, студент медицинского факультета, молчаливый до тех пор, пока капля алкоголя не попадет в рот, а затем – льется латынь с его отравленного языка и какие-то неуловимые фразы про долг, честь и истину. И, судя по набору студентов на его факультете, выявлялась мысль: неотвратимо начнешь делать так же, если эти врата неблагодарности и альтруизма захлопнутся за твоей спиной. Именно поэтому врачей в Ганне, университете на окраине материка, было меньше остальных? Мэрион провел длинными пальцами по русым волосам и немного скривил большой нос, удивительно вписывавшийся в его заостренные, как качественные ножи, черты лица; глаза, привыкнув к четкому обзору, вновь напомнили о своем наличии тяжелой болью за глазными яблоками – они часто ныли, учитывая количество книг, которое Мэриону приходилось читать, чтобы походить на что-то, хотя бы отдаленно напоминавшее умного человека. Впрочем, это было привычкой в каком-то роде медицинской: врачи, неизвестно откуда взявшие такое стремление помогать другим, настолько прониклись человечеством и мыслью человеческой, что их собственная боль превращалась в перманентную, от пренебрежения перерастала в хроническую, и им оставалось только привыкать.
– Быть исключением – просто замечательно, – другой голос, насмешливый, дал о себе знать. Мортимер Мелтон – голос беззаботный, пропитанный самым сильным ядом – смехом. Смехом, направленным на суть жизни, словно она была древним дубом с гнилыми корнями, к которым его смех напрямую рыл себе путь, в самую глубь, чтобы достать зачаток причины всего происходящего на сырой от тихого дождя за окном земле. Мортимер вертел солнцезащитные очки в руках, открывая вид на свои голубые, как самое ясное небо, глаза. С их ярким светом, удивительно невинным и неслабо обиженным, контрастировали темные и страшные синяки под глазами. Смотря на Мортимера, Фэлис сомневался, что тот еще жив.
