Порой я вижу людей. Что-то вроде сна наяву. Людей, которых никогда не знала и не узнала бы, не будь они частью истории семьи.
Вот смотрит на меня обгоревшими ресницами грустный мужчина. И я понимаю, что это инженер-капитан Кривошеин, работавший на Байконуре. Рядом стоит человек, у которого раны от железнодорожных костылей на руках и ногах. Они просвечивают сквозь дырки в сутане. Это священник. Сидя на корточках и раскачиваясь из стороны в сторону, охватил руками голову в отчаянии от нехватки еды погибший от голода в ГУЛАГе бывший белый офицер. Угрюмо исподлобья смотрит мужчина с щетиной и красным следом на шее. Мой дядя. Работник ГУЛАГа, который предпочёл сам покончить со своей жизнью. Он словно укоряет: «Ну что ж ты меня позоришь?» В ответ взгляда не опускаю. Смотрю прямо. Утаивать историю и искажать её по личным причинам – малодушие. В деревянной люльке плачет, сморщившись и покраснев от натуги, младенец. Откуда-то знаю – ему три дня. Один из тысяч умерших от родимчика. Чуть в стороне от остальных стоит прадедушка Баранов Павел. Шепчет одними губами, но слова угадываются: «Я верю, ты ещё найдёшь меня». Неподалеку казак с шашкой в руке. Это последний атаман из села Каратузское. Когда в 1918 пришла новая власть, свою судьбу он встретил достойно, не посрамил многовековой казачий род. Мужчина одобрительно кивает, словно хочет сказать: «Ещё повоюем!»
Дёргает за подол маленькая девочка лет десяти. Когда опускаюсь на корточки перед ней, она встревоженно шепчет: «Ты ведь не забудешь меня, правда?» Шепчет, а у самой губки дрожат и голосок трепещет. Но мужественное продолжает: «Мелания. Меня звали Меланией. Андреева дочка». Я лишь успеваю уточнить: «Папу Андрей зовут или это его фамилия?» Но девочка не успевает ответить. Исчезает.
Всех этих и многих других людей встретите и вы. Обещаю. Ведь это произойдёт на страницах книги, что вы держите в руках. Стоит только перевернуть страницу, и история начнётся. История, что творилась пять столетий и которую я собирала по крупицам 15 лет. Итак…
Глава 1. Как всё начиналось
История России едва ли может быть вполне
понятной без частной истории семьи.
И. Аксаков
С самых малых лет вместо сказок на ночь мой отец, Лопатин Анатолий Леонтьевич (30.09.1949 – 13.01.1995), царствие ему небесное, рассказывал о древнейшей истории Руси. О святой княгине Ольге, её сыне Святославе, о внуке Владимире, том самом, который крестил Русь и прочих.
Ничего удивительного, что выросла с привычкой уважать и любить историю. А где любовь ко всеобщей истории (в том числе и истории Родины), там и интерес к прошлому собственной семьи, своего Рода с большой буквы «Р».
Конечно, я расспрашивала родителей о корнях. Но папа умер в 1995 году, когда мне было 12 лет, и я совсем ничего не помню. Кажется, что-то записывала (к сожалению, личные дневники стала вести через год после кончины отца), но тетрадь утрачена. Даже помню, как она выглядела. Явно сшитая вручную из листов формата А4, в зелёной пластиковой обложке, большая и внушительная. Вот как выглядела – помню, а содержимое – нет. Вместе с ней, к слову, оказались утрачены мои первые рассказы.
Что касается мамы, то дальше своей бабушки, Поляковой (в девичестве Перминова/Пермина – см. главу «Перминовы из деревни Курганчиково») Агафьи Анисимовны, ничего не помнила в то время. Знала только, что та находилась в ссылке, но подробностей не знала. В какой-то момент я даже возомнила о себе, что могу быть потомком убитой семьи Романовых. В детские годы казалось, что ссылали только благородных происхождением. К тому же в конце девяностых – начале нулевых были очень популярны передачи о том, что члены царской семьи могли уцелеть. И не только Анастасия, но и другие её сестры или даже сам Николай II могли выжить благодаря монархистам или добрым большевикам. Сейчас горько осознавать, что среди тех, кто охранял, расстреливал и захоранивал Романовых, добрых просто не могло быть, скорее фанатики революции или попросту опьянённые властью люди.
Около 2008 года отчаяние оттого, что не знаю ничего о собственных предках, довело до того, что даже стала выспрашивать об особенных поговорках и прибаутках, чтобы выяснить, откуда пришли мои родичи. Живу я в Сибири, и, как водится, из славян так называемые «понаехавшие» тут все. А для каждого региона нашей необъятной есть свои особенности в речи. Даже в наше время лишь в Сибири да Санкт-Петербурге произносят не «файл», а «мультифора». Слово «мочалка» применимо не везде. В некоторых местах говорят «вехотка». Существует множество и других примеров.
А уж в прошлые столетия, когда дорога занимала больше времени и люди были менее мобильны, а единственная социальная сеть – народная молва, эта разница между словами и прочими особенностями языка была ещё больше.
Наконец, я созрела до работы с архивами. Выяснила для себя, что ревизские сказки1 – это не волшебные истории, которые рассказывают на ночь, а исповедные росписи2.
Это не изображение исповедей на стенах, а семейные списки.
