Мальчишки свежего призыва, вылезшие из бани с пупырчатой красной кожей, – здесь, на севере, им, южанам, было холодно, и эта теплолюбивость вызвала у мичмана Яско снисходительную улыбку, – даже расставшись со своею одеждой, продолжали быть мальчишками. Кричали, кувыркались через голову в траве, хохотали, рассматривали друг друга сквозь сомкнутые кулаки, как через подзорную трубу, – возраст брал свое.
– Товарищи матросы, вы ненароком головы себе сломаете, – протрубил им в боцманский рупор мичман, – не то ведь не ровен час…
Неожиданно он увидел крепко сбитого паренька, не очень высокого роста с тугими бицепсами, но не бицепсы привлекли его внимание, а шнурок, перекинутый через шею, сшитый сзади нитками, впереди сквозь шнурок было продето небольшое серебряное колечко, соединенное с православным крестиком. Яско удивленно приподнял одну бровь, поманил паренька к себе согнутым в крючок пальцем, ткнул рукой в крестик:
– Что это?
– Крестик.
– Не забывай добавлять: «товарищ мичман»…
– Крестик, товарищ мичман. Православный крестик, – не пугаясь строгого начальника, добавил паренёк.
– Ты у нас из каких будешь? Из деревенских?
– Так точно!
– Из какой области прибыл?
– Из Краснодарского края.
– Кто из родственников у тебя верующий? Отец? Мать?
– Бабушка, – матрос смотрел мичману в глаза, взгляда не отводил, не трусил, не юлил.
– Комсомолец?
– Был. В школе приняли в комсомол, в школе и исключили.
– Все из-за этого? – Яско взглядом, лёгким движением глаз показал на крестик: ему хотелось от души отругать парня, всыпать ему по первое число, но смелость, которой обладал матрос, убеждённость такая, которой не всякий военно-морской политработник может похвастаться, вызвала у него и недоумение и уважение одновременно.
– Да.
– Обидно было, когда исключали?
– Обидно.
– Обидно потому, что ты не прав, – сказал Яско.
Новобранец вздохнул, отвел глаза от мичмана и стал смотреть в землю.
Мичман умел читать по ребячьим лицам и читал неплохо, хотя иногда и ошибался. Затем прочитанное складывал по зёрнышку, из собранного составлял цельные странички, и это помогало ему в службе, в работе с этими ребятами и вообще во всяком походе. А в походе, особенно в одиночном, когда корабль ничего, кроме твёрдых, как железо, волн, украшенных пушистыми белыми барашковыми воротниками, не окружает, он один. Один в океане, в головокружительном безбрежии, в огромном пространстве…
Случается, что такие одинокие корабли недосчитываются кого-нибудь из экипажа. А это, оказывается, разозлившиеся мореходы, находящиеся на срочной службе, скинули в воду надоевшего боцмана, замучившего их придирками и нарядами вне очереди… Отправили его в распоряжение дядьки Черномора с нежными русалками и безобразными, но добрыми подводными чудищами с предсказательницами, скрывающихся в пустых раковинах, и ловцами душ, также живущими в раковинах, – это самые опасные существа подводного мира… Яско не хотел, чтобы его отношения с молодыми ребятами, прибывшими служить на Северный флот, сложились так же. Не надо этого ни ему, ни начальству.
– Ладно, – сказал он миролюбиво, хотя ещё полминуты назад готов был отчитать новобранца с крестиком сердитыми и очень жёсткими словами, но повел себя, как хороший охотничий пес, чувствующий обстановку и ситуацию, когда стрелять по дичи нельзя. – Смотри, попадет тебе от какого-нибудь командира, особенно если он мусульманского происхождения.
Паренек приподнял одно плечо, потёрся о него щекой. Вид у него был… ну как по известной пословице «Бог не выдаст, свинья не съест».
– Как банька?
– Нормально.
– Обязательно добавляй: «товарищ мичман».
– Нормально, товарищ мичман.
– А крестик сними. Боцман увидит – голову наголо обреет.
Паренёк засмеялся, похлопал ладонью по гладкому, только что остриженному темени – новобранцев стригли перед баней, всех под нуль, наголо, так что голое, гладкое, как биллиардный шар, темя никак не могло его испугать, аккуратно снял с шеи крестик и вместе со шнурком зажал в кулаке.
– Разрешите идти, товарищ мичман?
– Идите, товарищ матрос, – вежливо на «вы» разрешил Яско.
Паренёк присоединился к шумной толпе полуодетых новобранцев и через несколько мгновений слился с ними, – вот уже и не найдешь матроса, с которым только что говорил мичман Яско.
Яско был атеистом, ни в Бога, ни в высшие силы, ни в нечисть подземную не верил – так его учили в школе, втискивали в голову с другими сведениями в пионерском отряде, в мореходном училище и здесь, на Северном флоте. Тут отцы-командиры старались особенно. А они по этой части были людьми и настырными, и талантливыми, своего обязательно добивались.
Но ведь есть и другая сторона жизни, которую ему очень наглядно продемонстрировал этот паренёк. В чём в чём, а в мужестве, в твердости характера ему не откажешь.
Яско невольно проникся к новобранцу с крестиком на шее уважением. Вспомнил историю, рассказанную ему приятелем, таким же, как и он, мичманом. Только служит этот мичман далеко на востоке, в плавсоставе Тихоокеанского флота.
Родители у Васи Китобоя, как звали-величали приятеля, – коренные киевляне. Приехал Вася однажды к ним в отпуск с дальневосточными подарками, с икрой и балыком рыбы-красницы, посидел с предками, повечерял, попотчевал дальневосточными побасенками про китов, на которых в Америку перевозят через океан автомобили, слонов и железнодорожные вагоны. Иначе нельзя, потому что на сухогрузах слонов сильно укачивает, а груз может смыть их в воду. Ещё рассказывал про рыбу фугу, самую красивую и самую ядовитую среди всех морей, океанов, утром отвез предков на фазенду, как они называли сараюшку, поставленную на шести сотках, выделенных им заводом «Арсенал», где они работали, и на следующий день вернулся домой. Дома походил по квартире, пооглядывался малость, давно все-таки в ней не был, отвык, увы. Потом подогрел себе обед, сел за стол. Вдруг звонок в дверь. Пронзительный, длинный. В Киеве раньше в двери так не звонили.
