Фильм о Пушкине?
Или как еще спрашивают:
– Почему вы решили снимать фильм о Пушкине?
Вопрос этот ставит в тупик и вызывает глухое раздражение. Хочется ответить: «Да потому что он мой дедушка. Вы не знали? Он завещал мне миллион – он ведь брал червонец за строчку – если я создам ему кинорекламу».
Или уже корректнее: Пушкин – наша национальная гордость, а до сих пор еще не создано фильма об этом великом поэте, и вот я, скромно, но с достоинством… и т. д.
Банальность рождает в ответ еще большую банальность, и все вдруг начинает казаться пошлым и ненужным.
На дворе XX век. Век электроники, кибернетики, XX век с его идеями тотальности, когда человек представляется песчинкой в житейском водовороте, век водородной бомбы. И… Пушкин. На Невском рычат машины, вспыхивают рекламы. Конечно, это не Бродвей или там Елисейские Поля, но и на пушкинском Невском есть рекламы. А он, всматриваясь в мигающее пламя свечи, в который раз решает для себя вопрос – что есть жизнь, и зло грызет свое гусиное перо. Стучат пишущие машинки, гудят телетайпы и радио оповещает нас о новых победах человечества: побежден космос, на повестке дня проблема долголетия! Раскрыта тайна наследственности! Исследуется химизм человеческого мышления! Мигает голубой огонек телевизоров, и к нам в дом заглядывают приятные респектабельные люди, уверенно и убежденно рассказывающие нам, как надо жить и в чем счастье. Звонит телефон: «С вами будут говорить Пушгоры».
Стремительный ритм жизни требует сокращений – некогда и не надо писать писем и неделями ждать ответа, не надо прислушиваться к завыванию метели, замирать от нетерпения и тоски. Ничего не надо. Всё просто и ясно.
Так почему же я ставлю фильм о Пушкине?
Может быть потому, что люблю этого человека, как если бы он был мой друг, был здесь рядом, стоит только протянуть руку.
Может быть потому, что благодарен ему за то, что он учит меня быть мудрым, быть гордым – быть человеком. Может потому, что мне бесконечно жалко его. Жалко той щемящей жалостью, когда ничего нельзя поделать, ничего нельзя поправить.
У каждого человека в жизни бывает, наверное, несколько встреч с Пушкиным.
Первые встречи – детство. Просто имя – Пушкин. Слово «Пушкин». Нам его читают вслух – сказки.
Потом школа. «Евгений Онегин» – лишний человек», «Борис Годунов» – трагедия народной жизни», «Я помню чудное мгновенье…» – заучите наизусть». Параллельно, рядом – любовь и привыкание к определениям, к категориям. Великий поэт, народный, гордость. Но каким-то образом мы все же уберегаемся от скуки казенных фраз, и Пушкин – выражаясь тем же стилем – ломает золоченую раму официального портрета. Чем взрослее мы становимся, тем глубже постигаем его, движемся к нему навстречу.
Но бывает момент, в который происходит своя особая встреча. Тогда Пушкин предстает иным, новым. И – необходимым уже на всю жизнь.
Со мной это произошло в Одессе. Я уже кончил институт, уже работал, уже снимал вторую картину. Случилось, что я заболел, довольно сильно, слёг. И вдруг неожиданно и необъяснимо почувствовал острую необходимость в Пушкине, потребность немедленную. Я читал его снова, всего – и то, что знал раньше, и то, что не знал, – всего. Впечатление было огромное, новое, несравнимое. Исцеляющее – в буквальном смысле. Это была решающая встреча, смысл которой я тогда до конца еще не понял. Решающая потому, что возникло смутное желание, которое потом перешло в четкое намерение.
Кончая предыдущую работу, я уже твердо определил свои планы.
И вот – впервые еду в Михайловское. Решаюсь ехать.
Для меня этот серый октябрьский день – как в первое посещение квартиры на Мойке, где мне разрешили после закрытия музея походить одному по пустым комнатам, – одно из самых сильных впечатлений, значительных событий в жизни.
Автобус ушел, и сделалось очень тихо. Я приехал под вечер в сумерки, был пасмурный моросящий день. Я вошел в одну из боковых аллей парка, пошел. Вот и он сам – дом. По-прежнему стояла тишина, только капли дождя негромко стучали по веткам и крыше. Был тот самый час, когда в доме положено зажигать огни. Я не мог двинуться с места, ждал. Казалось, вот сейчас за стеклами проплывет зажженная свеча. Но окна оставались темными. Может быть, хозяева просто рано легли спать. Осторожно я прошел под окнами, обогнул домик няни и вышел за калитку. И сразу подступили не сравнимые ни с чем на свете михайловские дали. Внизу неслышно текла Сороть. На том берегу мокли под дождем темные стога, мигали огоньки в деревне, столбами поднимались в небо дымы. И все та же тишина и стук капель. Время возвращалось назад…
Ночью я вышел в парк. Луна светила вовсю, и было все до боли знакомо и до боли близко.
А утром… «серебрит мороз увянувшее поле»… – утром я встретил, именно встретил и узнал, как живое существо, давно знакомую строку.
Я шел в Тригорское. Той же самой дорогой.
«Вновь я посетил тот уголок земли, где я провел изгнанником два года незаметных…»
Я шел и узнавал знакомые строки в лицо.
«Вот холм лесистый, над которым часто я сиживал недвижим…»
