Птица в виноградных листьях.
Мне нужно было похоронить бесхозного старика. Я не хотела забыть про него сразу, как только он умер. Ему ампутировали ногу и сказали, что опасности для жизни нет, но в пятнадцать минут пятого он сказал, что ему негде жить, вздрогнул, сжал одеяло и умер.
Я шла домой с работы. Выскользнула из своей калитки и пошла как обычно мимо памятника Пушкину к Трубной. Так я вспоминала свои прогулки в Петербурге. Так я шаталась по бульварам Садового кольца, чтобы вдыхая болезненный московский воздух, думать, что я сворачиваю с Невского проспекта к Русскому музею в Михайловский сад. Я ни о чем не думала, я просто плыла по бульвару, ждала пока светофор поменяет сияние красного на зеленый и перешла дорогу. Тело непонятно человека-ли лежало под стелой. Я прошла мимо, а потом вернулась, как тогда к старушке-актрисе, успешно выманившей у меня двести рублей. От него воняло Иван-чаем. Вонь была жуткая, но в ней не было: ни запаха немытого тела, ни мочи, пропитавшей брюки, а затем и другую одежду, ни старости. Я надела перчатки и дотронулась:
– Эйй! Вам плохо?
Тело застонало и повернулось ко мне. Это был некрасивый старик.
– А ты кто?
– Я иду домой.
– Нет, ты идешь совсем в другую сторону. Домой тебе сегодня не попасть.
– Почему?
– Потому что ты не такая, чтобы легко попадать домой.
– У вас болит что-то? Я вызову скорую помощь, – мне стало неприятно и страшно.
– Вызови, к тебе приедут. У меня нога болит.
Я отошла от него и, вызывая «скорую», заметила, что нечто, что раньше называлось брюками, было мокрым. Когда я договорила, то вернулась к старику, и, преодолевая тошноту, потянула за брючину. Она словно рассыпалась, обнажая темную ногу в чем-то липком и мокром, где была рана, я не поняла.
– Рана вот здесь, – показал старик чуть ниже колена.
Я сняла ремень со своих брюк и затянула выше колена, довольно неуверенно. Старик ойкнул и улыбнулся.
– Хороший ремень.
– Да, теперь пропал.
– Приехали, видала. К тебе всегда приезжают.
– Это к вам. Мне не нужно.
Я объясняю врачам, то, что могу. Они ворчат. Особенно толстая тетка, она кричит, что как ей надоели бомжи бесхозные.
– Он не бесхозный. Это мой бомж.
– Ну, так и садитесь в машину.
– И сяду.
Мы едем через бульвары куда-то далеко. Я не смотрю на старика, на недовольных врачей, я смотрю в окно.
– Меня везут, куда всех бомжей свозят, – поясняет мне старик.
– А куда еще? – снова кричит тетка.
Мы долго торчим в приемном отделении. Старика помыли и голого уложили на каталку.
– Вы с ним? – спрашивает меня доктор в синих брюках и сползшем на одно оттопыренное ухо синем колпачке.
– С ним.
– Вы ему кто?
– Никто.
– Понятно.
– Она, доктор, совершенно необыкновенное существо. Вы посмотрите, какие у нее ручки.
– Покажите, – насмешливо говорит доктор, толкая в лифт каталку с потемневшей простыней.
– Смотрите, – я поднимаю к лампе в лифте две своих руки в перчатках.
– Отличные ручки у вашего никто, – кивает доктор.
– Деточка, ты сними перчатки и не смотри на простыню, – снова вмешивается старик.
Мы с врачом переглядываемся.
– Поздно, пока прооперируем, будет ночь. Идите домой.
– Нет, останусь с ним.
– Ночью даже родственники не остаются, не положено.
– Нельзя быть злым на ночь, я останусь, я буду очень тихо сидеть в коридоре, а потом в палате. Я за ним присмотрю, а вы поспите.
