– …да неужели вам мало, ненасытный
вы этакой!
– Мало ли? Много, много, напротив,
очень много, Настенька, добренькая
вы девушка, коли с первого разу
вы для меня стали Настенькой!
Ф. М. Достоевский. Белые ночи
Мощные потоки перламутрового семени хлынули в ее раскрытый рот и, словно по широкому венецианскому Гранд-каналу, устремились по пищеводу вниз. В отличие от прохладной майской, отдающей тошнотворным болотом, воды древнего города, моя, недельной выдержки, солоноватая струя была значительно горячее. Пока я в блаженстве изливался, наблюдая за нашими отражениями в зеркалах шкафа-купе спальни, меня снова переполняли странные чувства. Фелляция, особенно в момент оргазма, заставляла ощущать себя мифическим существом, вроде Гефеста с крыльями на икрах, только с устремившимся ввысь членом, который сейчас подергивался в сладкой и жизнеутверждающей агонии на нижней припухлой губке милой, похожей на кроткую студентку, миниатюрной блондинки.
Настенька, стоя передо мной на коленях и ощущая предстоящий финал, всегда прикрывала васильковые, почти не выцветшие за три с половиной десятка лет, глаза. Возможно, чтобы скрыть от меня нежелание глотать, а, может, чтобы в полной мере насладиться вкусом завершающего волнительного аккорда любви, сосредоточиться на нем. В далеком, девяносто девятом году, закрывать глаза, когда мы целовались, меня заставляла, хорошая и настойчивая Яна из продуктового магазина «Золотистый хмель». В мои двадцать лет ее прохладные губы и юркий язычок стали для меня первым сексуальным откровением (о чем я стыдливо умолчал тогда), а вот ее, достойные придворной куртизанки, приемы выдавали многолетний опыт. «Не подглядывай!» – одергивала меня Яна, когда я пытался понять, что чувствует девушка от несмелых, топорных манипуляций латентного девственника. Кстати, целоваться в объятиях декабрьской полярной ночи в парке – довольно холодно, не рекомендую. Брошенная на снег шубка из желтой овчины, стоны Яны, перекрывающие настырное карканье желтоглазых ворон с веток, единственных зрителей унылого провинциального действа, не добавляют романтики к моему времени великих сексуальных открытий. Колумб в моем лице старался, но приплыл, куда смог. Увы, тогда у меня не было других учителя и места.
– Моя любимая игрушка, – повторяла Настенька, каждый раз высвобождая из брюк тяжелый ствол, нервничающий в тонких, просвечивающих в мареве горящего за окном заката, пальчиках с оливковым маникюром.
– Никак не можешь дождаться? – глупо констатировал я очевидный факт, глядя, как отверстие сочится от умелых манипуляций.
– Ты же знаешь, неделя для меня – тяжелое испытание, – и она всецело, словно пересматривая главную сцену любимого фильма, сосредотачивалась на основной цели, не упуская ни одной детали в знакомых очертаниях.
