Часы пробили половину второго. В гостиной своей уютной квартирки Кристоф – Кристоф Шульц, тридцати лет и уже успевший заявить себя талантливым писателем, – расположившись на диване перед монитором компьютера, отстукивал на клавиатуре последнюю главу своего будущего романа. Нужно было закончить, и во что бы то ни стало – литагент ждёт! Но зато он потом будет свободен, как вольный ветер в поле, и сегодняшний вечер вознаградит его за эти последние месяцы, в которые он так усердно трудился. Сегодня у него свидание с девушкой!
«Неплохо, неплохо получается, – радовался успеху Кристоф. – Ещё один абзац – и роман готов. А то, что предстоит понервничать, прежде чем получу согласие на его издание, – это наверняка».
И вот кончена работа. Кристоф распечатывает на принтере свои труды и подымается, чувствует лёгкое недомогание: боль в спине и в ногах, и голова кружится; однако радость наполняет его сердце. Кристоф собирает листы в стопку и… на глаза ему попадается предпоследняя глава. Он несколько раз, морщась, перечитывает главу – не то, не то. Вчера ещё казалось, нормально, сегодня – нет. Не пойдёт. Сделав некоторые исправления в тексте, Кристоф берёт рукопись под мышку и подходит к карикатуре, – на ней изображён немецкий Михель – она висит на стене уже лет пять, не меньше, и всё это время служит её обладателю талисманом.
– Ну, – выдохнул Кристоф, – пожелай мне удачи, Михель!
Произнеся эти слова, он облегчённо вздохнул; несомненно, Михель его услышал. Вот теперь можно отправляться в путь, чтоб застать на своём рабочем месте дорогого и всеми уважаемого в литературных кругах Лукаса Фишера.
Едва Кристоф ступил за порог, как тут же увидел Генриха Шнайдера, соседа по лестничной площадке. Это был немолодой человек чуть ниже среднего роста, худощавого телосложения, в чёрном костюме и галстуке, с усталыми доверчивыми карими глазами; редкие седые волосы были аккуратно уложены, – он отворял дверь своей квартиры так медленно, как будто боялся войти. Заметив Кристофа Шульца, он повернулся лицом к нему и приковал его к себе внимательным взглядом. По этому взгляду сразу нельзя было угадать: рад был он этой встрече или нет.
И прежде, до этой встречи, когда Кристофу приходилось пересекаться с этим человеком, в лице его обнаруживал признаки какого-то беспокойного волнения.
Сцена становилась очень забавною. Шнайдер почти в упор смотрел на Шульца и, казалось, не замечал, что сделался сам объектом любопытства. Они простояли так минуты две, рассматривая друг друга. Кристоф не знал, что сказать, а тот, пожалуй, тоже не знал, с чего начать разговор.
– Скучновато нынче на улице, все суетятся, а радости никакой, – наконец проговорил Генрих Шнайдер трагическим тоном. – Самое дрянное в том, что люди перестали доверять друг другу, каждый сам по себе. Город блуждающих мертвецов! Раньше было куда веселее и интересней жить. Так что в воссоединившейся Германии не всё так благостно, как многим кажется. Как ты думаешь, Кристоф, есть разница между западными и восточными немцами?
– Думаю, что нет, – пожал плечами он.
– Есть, – не согласился с ним Генрих Шнайдер. – Разница между западными и восточными немцами в том, что первые, отпраздновав воссоединение, зажили прежней жизнью, а вторым пришлось пережить перестройку, после которой всё для них стало по-иному. Вне зависимости от возраста и образования каждый вынужден был по-своему начинать жизнь сначала. Что было вчера, того в одночасье не стало: работы, уверенности в завтрашнем дне. Что вчера считалось правдой, сегодня оказалось ложью. Семьи восточных немцев ложились спать со страхом, что утром их попросят освободить квартиры. Не было ни семейных сбережений, ни собственных квартир, ни наследства от предков. Зато появились новые слова и выражения: «безработица», «социальное пособие» и так далее. Родители не имели жизненного опыта, пригодного для новой системы, поэтому подрастающее поколение могло положиться только на себя. Разве это справедливо?
Кристоф вздохнул.
– Что ж делать, господин Шнайдер! Жизнь ведь не стоит на месте.
– Эх, Кристоф, Кристоф! Ты, я вижу, обеспеченный человек, иначе бы не занимался писательским делом; а я – человек за бортом! Чтобы не утонуть, стараюсь цепляться за каждую соломинку, но, кажется, погружаюсь всё глубже и глубже. Хм! Ну, да это всё вздор! Ты прав. Что верно, то верно – жизнь не стоит на месте. Оставим этот разговор. Ты, я вижу, торопишься? Что ж, не буду задерживать тебя. Иди. – Он пожал Кристофу руку, но не отпускал её, не давая ему никакого другого выбора, как только стоять и слушать продолжение его исповеди: – Ты, впрочем, не думай чего-нибудь очень плохого обо мне. У меня всё-таки есть надежда улучшить материальное положение моей семьи. Я, например, если не удастся найти работу по специальности, могу работать на менее оплачиваемой работе. Я не стыжусь этого. Я в этом совершенно уверен. Нужна только твёрдость, чтоб переступить эту планку. Ох, жестокое время, Кристоф! Ох, жестокое… Но уверяю тебя, я обязательно подыщу себе работу. Завтра или послезавтра; по крайней мере, за эти два дня – наверное. А если не найду, что же я тогда буду делать? Я тогда умру… да, да я готов к этому! Безденежье хуже смерти! Я бы и рад уже быть мёртвым, но жена, понимаешь!.. Каково жить-то ей без меня? Выходит, что помереть мне никак нельзя. Одно жаль, что я не совсем здоров, поберечься бы нужно. Пожалуй, поздновато спохватился… Но – это уже неважно! Была бы работа, а там и о здоровье позаботиться можно будет, не правда ли? А пока завтра или послезавтра во что бы то ни стало нужно трудоустроиться. – Излив душу, Генрих Шнайдер вспомнил о том, что всё ещё держит руку Кристофа, и отпустил её: – Да, кажется, я несколько задержал тебя. Иди. У каждого в жизни свой путь. Я рад, что у тебя есть любимое дело.
