Он ожидал сна на левом, более мнительном боку. С ясностью ума на сегодня можно было попрощаться, но две-три законченных мысли Донован все еще надеялся выдавить из себя. Надежда на сочность сознания казалась ему необходимым этапом для яркого и так называемого «цветного» сна, который был склонен манить его, но не отдаваться. За весь свой длительный вояж он уже успел сформировать мнение о корабельных снах. Лаконичность мысли заключалась в следующем: если в реальном мире морская болезнь была для него чем-то вроде античного мифа или нордической легенды, то для его снов эта болезнь была самой настоящей проказой, испанкой, наиболее ощутимой из всех возможных. Его сны нещадно укачивало, Вселенная снимала их в блеклых сине-зеленых тонах, и смотреть их не хотелось.
Балтика, оставшаяся позади, не должна была стать столь скудной на душевные переживания, ведь, Донован знал, это море вдохновляло Бергмана и Тарковского. Не трогали его и наивные легенды о прекрасных фьордах. Медитацией в пути он пытался добиться и обратного эффекта – эмоционального спокойствия, но и здесь потерпел немногословное фиаско. В этом тихом сожалении он решил, что проблема в нем, что именно он не совладал с такими объемами северного мистицизма, попросту не зная, что с ними делать. Обратно он обязательно вернется самолетом.
Проводил же он себя в сон одной диповой мелодией, которая органично дополняла полную тишину, царившую в каюте, несмотря на то, что за бортом шумел не самый гостеприимный Финский залив. С утра, скорее перекусив, а не позавтракав, он отправился прогуляться по лайнеру. Так можно было убить около часа. Стоял поздний октябрь и позади Донована еще светило солнце, пусть и не беспрепятственно, но впереди… Впереди его октябрь уже давно дотлел, отжив даже меньше положенного срока. У петербургской природы всегда был свой взгляд на эту жизнь, особый нрав.
Его мама всегда болела Петербургом. Даже когда они несколько лет жили в Венеции, Донован, будучи еще мальчишкой, не раз и не два слышал о разводных мостах и о белых ночах, о личной жизни русских императоров. Он заставлял себя чтить ее память чаще, чем ему хотелось, хотя большого выбора, кому отдавать почтение, он не имел: скончавшиеся мать и бабушка были его единственными кровно близкими людьми. Заметив палубные ступеньки и стюарда на них, Донован не поленился разузнать о времени прибытия. «Ориентировочно, через три-четыре часа, сэр, волны сегодня встречные». Поднимаясь по ступенькам, ему было совсем плевать, как именно он проведет это время. С самого начала круиза (а может, это началось и раньше) не он придумывал дни своей жизни, а дни придумывали его.
Он был уверен, что именно так и продлится время до самой эвтаназии. Черт, а ведь эффективное самозабвение – это не больше и не меньше – одно из самых недооцененных явлений прошлого века. Плод отрицания сущего, что-то вроде современного искусства: пока одни нелепо искали, как жизнь продлить, другие выдумали идеальную смерть. Изобретение больного гения. Какой пронизывающий ветер на палубе. Для него это опасно, но он всего на несколько минут. Дети же вон, резвятся, а он просто попытается подышать. Дети. Когда-то Донован очень мечтал о собственном ребенке. Маленькие девочки на палубе, на вид лет 10, играли в салки. Он уже видел их, по всей видимости, за ужином, тогда они были с огромной свитой из родителей и других родственников или друзей. Одна из девочек подбежала к нему и, осалив, резко нырнула в ведущие вниз ступеньки, другая сразу побежала за ней. Он машинально хотел рвануть за ними, но вместо этого закостенел. Тело его быстро охладело под натиском питерского аквилона, и он провел на палубе еще ни одну минуту, ощущая глубокое презрение к самому себе.
Вскоре его перепонки разорвал неожиданный гудок корабля, и Донован очнулся.
Пока судно причаливало, Донован имел возможность наблюдать за двумя статными мужчинами, опускающими якорь в воду с помощью бесхитростного приспособления. Они были одеты совсем не так, как остальной персонал на корабле, но на то, видимо, были причины. Он помнил, что еще в детстве монотонные и цикличные движения, в которых чувствовалась уверенность, вызывали вибрации в районе мозжечка. Вибрации сложно было с чем-то спутать и, в итоге, он прошил свою жизнь этим властолюбивым ощущением, отдаваясь ему в любой подходящей ситуации.
Ступив на почву морского вокзала, он никак не ожидал, что его ноги будут чувствовать себя на земле столь непоколебимо. Почти неделя беспрерывного пребывания в морях и заливах, иногда – в проливах с сильными течениями, не должны были оставить его координацию нетронутой. Но именно так и сложилось. В потоке людей, покидавших лайнер, он был одним из последних и точно не единственным, знавшим русский язык. На тоненьком искусственном полуострове, к которому судно примкнуло, образовались и буквально за 10 минут исчезли две когорты. Иностранцы, которые тихо запрыгивали в первое попавшееся такси, и местечковые славянские нации, которые никак не могли не поторговаться. Впрочем, все они быстро уехали и выбора большого Доновану не оставили. Ветер не утихал (да и откуда взяться причине его угомонения?), ему становилось действительно опасно находиться под его холодными потоками.
