Прощальное танго одинокой цапли
«Это был плохой год», – так она думала каждый раз, когда просыпалась утром, и ей хотелось в туалет. Она лежала на больничной койке. Ноги и руки ее были сломаны, но повезло, что не позвоночник. Левая рука, хотя и в гипсе, но работала, и она могла, когда остальные уходили на обед, раза два затянуться сигаретой, которую приносила тетя Маня, санитарка, когда вытаскивала из-под нее судно с отработанными отходами ее уже стареющего тела.
Нельзя себя обманывать, это поняла она здесь, в больнице. У нее было стареющее тело, а не уставшее, которому нужен отдых. Пальцы на ногах уже работали, с нее сняли гипс, и она стала учиться ходить.
Это был плохой год во всех отношениях. Она точно помнит, что именно эта мысль прозвучала в ее голове, когда она почувствовала удар и полет и где-то в воздухе потеряла сознание. Ее сбила милицейская машина.
Если бы ее сбил приличный автомобиль, не говоря об авто какого-нибудь олигарха, она бы могла лежать в хорошей больнице, а может, и за границей, но ее сбила маленькая отечественная милицейская машина, с двумя постовыми, и самое ужасное, что они были правы. Сначала они думали, что она умерла, когда свалилась на капот и прижалась лицом к стеклу. Капот приличной машины мог бы погнуться, но отечественная, при ее тупых особенностях, капот имела крепкий. Там она сломала все, что возможно сломать, и стала медленно сползать с него, при этом открывая все, что у нее было.
Она это падение представляла, потому что ей сказали, что это было именно так. А у нее было неплохое белье, и, когда она лежала на асфальте, ее ноги не были закрыты, закрыли в летнюю духоту только ее лицо, потому что у нее были приличные ноги, и они думали, что после такого полета она умерла. А ногами напоследок могли бы любоваться прохожие и милиция, чтобы нескучно было стоять в ожидании скорой. Скорая подъехала вместе с труповозкой. Врач прощупал у нее пульс. Он думал, что она скончается по дороге, и лучше было бы отправить сразу в морг. «Но у нее хорошие ноги», – подумал он, – и она может выжить. Почему она может выжить из-за ног, он не подумал, так как была жара, а ноги навевали мысли о море и о молодости, поэтому он подумал сначала о них, и ее отвезли в Склифосовского.
Она шла за билетом, и это были ее последние деньги, которые она собирала целый год, чтобы поехать к морю, потому что там, она знала, что только там, быть может, и окончательно получится то, зачем она ездила туда все эти годы.
Встретить его. Да, она теперь уже знала, что это будет ненадолго. «Но, пускай, – думала она, – хоть ненадолго получу то, что и не держится долго», – потому что все те, которые знакомились с ней, были женаты. У них были семьи и… глаза. Она узнавала их именно по глазам, потому что они были печальны, когда смотрели на нее, потому что хотели, чтобы она их услышала. Чтобы они могли нести ей цветы и говорить о глупостях, которые не могли произносить своим женам, потому что они были им обязаны. А потом они считали, что у них есть обязательства и перед своими детьми. Они женились и заводили детей, а потом этот крест вешали на них: полный, как ей казалось, детский горшок, смешанный с обязательствами, упреками и ухаживаниями, которые становились также обязательством.
Она была больше. Она могла их слушать. Она могла прижать пальцы к его губам, чтобы он просто любовался морем, и когда его теплые руки начинали гладить ее ноги, в них, кроме желания, она чувствовала страсть и нежность. И такой порыв, который в своем исступлении разрывал ее, этого никогда не могли чувствовать их жены. Она собирала сливки их неустроенности, и ей этого было достаточно.
Она пришла в сознание на третий день своего полета. Ей хотелось пить. Она ничего не помнила, но очень хотелось пить. Она попробовала двигать рукой, но почувствовала боль и с этого момента боль начала нарастать. Ей дали воды. Врач наклонился над ней, потом поднял простыню, и она покраснела. Она посмотрела на его лысину, которая была перед ее глазами, и выдыхала только «да», когда он спрашивал: «А здесь вы чувствуете?»
Конец ознакомительного фрагмента.
