8 октября. 14.30
Бездонная глубина ущелья Юро
Едкий запах порохового дыма сгустился в расщелине. Он не давал Че Геваре дышать. Спина откинулась на выступ, усеянный стреляными гильзами. Лёгкие вталкивали внутрь вдох за вдохом – в голос, с усилием, как тяжеленные мешки на погрузке.
Полы синей куртки разошлись следом за грязно-оливковой формой с оторванными пуговицами. Обнажилась костлявая, изможденная грудь. Неестественно белая, она вздымалась и опускалась, будто жила помимо остального тела, своей мучительной жизнью.
Пули секли о камни вокруг. Кто-то жуткий, тысячерукий с дьявольской лихостью вытанцовывал, выщелкивая своими мерзкими каменными пальцами. Эти же каменные пальцы все теснее сдавливали кадык командира.
Чуть поодаль, забившись в расщелину, сжался в комок и сдавил руками своё окровавленное лицо несчастный Чанг. Не зря его прозвали в отряде Невезунчиком. Осколок базальта, отколотый пулеметной очередью, полоснул ему по глазам. Стоная от боли, он вжимал свои маленькие ладони в залитые кровью глаза, как будто пытался заткнуть ладошками сочащиеся красным пробоины.
Че задыхался. Лицо его, почти невидимое из-за косматой, рыже-черной бороды и спутанных волос, закинулось кверху. Туловище выгнулось дугой, будто спина упиралась в рюкзак. Или в крылья… Судорога толкала его туда, к глотку чистого воздуха.
Дым вился вокруг, и Вилли мерещилось, что неясная темная тень пляшет вокруг, да так хитро, неуловимо, не давая себя застать, ускользая из поля зрения. Вилли отер пот, заливающий глаза, и, не высовываясь из-за валуна, дал ещё очередь – наугад, вверх, туда, откуда сыпался танцующий стальной дождь. Край огромного базальтового скола тут же словно стесало огненным языком, и раскаленные каменные брызги больно впились Вилли в правую щеку.
– Командир, уходите! – неистово зашептал Вилли и в следующий миг сделал то, на что никогда бы не решился в любой другой ситуации. Не дожидаясь разрешения, он схватил командира за руку… И чуть не упал вместе с ним, задыхающимся, от неожиданности: истощенное, истерзанное астмой, тело его оказалось легким, почти невесомым.
– Уходите, пока они совсем не отрезали нам дорогу… – как умалишенный, твердил Вилли. – Я вас доведу до того валуна. Видите?.. Оттуда вы сами, а я прикрою… Мы с Чангом вырвемся…
Какое-то подобие ветерка разметало ядовитую пелену, и Вилли натолкнулся на взор командира.
– Мы прорвемся все вместе, – прохрипел командир, как-то странно мотнув головой. Его грудь жадно и сипло втянула воздух, словно хищница, получившая, наконец, порцию свежего мяса.
– Слушай… мой приказ, Вилли. Слушай, доблестный Симон Куба. Ты будешь моим Симоном Петром, но ты не предашь меня, кто бы там и сколько раз ни встретил зарю…
– Никогда, командир, – прошептал Вилли. Волна необъяснимого волнения вдруг захлестнула его.
– Ты молодец, Вилли…
Командир умолк. Но взгляд его словно дошептывал что-то недосказанное. Ладно… – одышка мешала Че говорить, но он упорно выплевывал из себя слова. – Ты… не подведешь, Куба… Ты вернешься за Чангом… Я вас прикрою.
С этими словами он с неведомо откуда вдруг проснувшейся силой оттолкнул Вилли, и, поднявшись в полный рост из-за валуна, стал очередями поливать отроги ущелья из своей «М-2».
Оглушенный пальбой, Симон Куба поначалу зажмурился и присел на корточки, но уже через миг он тормошил и тащил упиравшегося и мотавшего головой Чанга. Всё лицо у того было залито кровью. Пуля, наверное, лишь оцарапала щёку, но разбила очки, и осколки злосчастных стекол впились в кожу и повредили глаза. Чанг совсем ничего не видел, лишь беспомощно и суматошно размахивал руками и всё время отталкивал Кубу, видимо, не соображая, кто и зачем его куда-то тащит.
– Чанг!.. Это я, это я… – твердил Куба, сам себя не слыша. Не обращая внимания на отбивавшегося, Симон крепко, как капризного ребенка, схватил товарища под мышки и потащил по каменистому склону, помогая сам себе криком и командами.
Голос его то нырял в оглушительную пальбу винтовки командира и грохот ответных очередей, то вдруг звонко вырывался, будто из ниоткуда, из малюсеньких прорезей тишины, неведомо как возникавших в этой дьявольской канонаде.
И вдруг смолкло… Командир лежал, распластавшись на валуне, словно его распяли прямо на камне железными гвоздями. Как страшно свистела его грудь в сгустившемся вдруг безмолвии. Симону опять показалось, что она пытается жить сама по себе, настолько движение грудной клетки отличалось от безжизненно-неподвижного тела командира.
Дыхание? Трудно подобрать слово для этого. Затруднённейшее, бесконечное опадание, низверженье туда, куда падают ангелы. А потом – как вползание на Анкоуму[1], попытка поднять измученные, истончившиеся меха. Мешок, в котором голубятник несет с рынка купленную птицу. Ткань мешка вот-вот порвется, и голубь взлетит в необъятное небо.
На выцветшей правой штанине командира, выше колена, выпросталась из зияющей дырки бурая орхидея. Она всё цвела, и нижние лепестки всё тянулись к колену и дальше, и бледная кожа под выгоревшей, порыжевшей от слепого солнца Боливии бородой на глазах становилась белой, как мел. Но насколько спокойным было его лицо!
