В том, что на фотографии мой брат, у меня больше нет никаких сомнений. Это именно Стас, а не его двойник и не результат фотошопа. На снимке ему около тридцати. Это настолько невозможно, настолько абсурдно, что единственное объяснение, которое приходит мне в голову: я сошел с ума и сам того не заметил.
Стас погиб на моих глазах, когда ему было восемнадцать. Его сбила машина. Это произошло двенадцать лет назад. То есть сейчас ему было бы тридцать. Ровно столько, сколько мужчине на фотографии, как две капли воды похожему на моего брата. Похожему? Да нет, ведь сомнений, что это Стас, у меня больше не осталось. Это сначала я думал – двойник, фотошоп, обман зрения, прокручивал разные варианты, но теперь-то точно знаю, что никаких вариантов быть не может. Этот тридцатилетний мужчина в строгом костюме с кейсом в руке – Стас.
Означать это может только одно – безумие. Возможно, оно поразило меня тогда, двенадцать лет назад, и я вообразил гибель брата. А возможно, теперь, и мне только кажется, что я вижу эту фотографию.
Битый час я сижу, тупо уставившись в экран монитора, битый час пытаюсь найти другое объяснение. Все-таки сумасшедшим себя совсем не ощущаю. Я прекрасно помню, как все случилось. И сегодняшний день тоже помню в мельчайших подробностях. Он был удивительно счастливым, этот сегодняшний день. Из тех, когда испытываешь радость без всякой причины.
Мы с Полиной провели его на пляже, загорали, купались, пообедали в плавучем ресторанчике «Нептун», и все было так замечательно. Тайно, когда точно знал, что Полина не услышит щелчка, я ее фотографировал. Она этого терпеть не может, но мне просто необходимо было запечатлеть ее счастливое лицо, увековечить наш необыкновенно удачный день. А потом я жутко волновался, что снимки получились смазанными, все не мог дождаться ночи, когда моя утомленная переизбытком счастья жена ляжет спать и я смогу наконец это проверить. Возню с фотографиями она тоже не любит. Да это и понятно: нельзя любить то, что увидеть невозможно.
Я зря волновался, фотографии получились прекрасно, ни одна не смазалась, везде ракурс был выбран верно. Я любовался Полиной и испытывал самую настоящую эйфорию. Если бы кто-нибудь заглянул в окно, он увидел бы блаженного идиота, сидящего в комнате за компьютером. Этот идиот разговаривал сам с собой, комментируя наиболее удачные кадры, самому себе улыбался. Хорошо, что мы живем на седьмом этаже, и никто в окно заглянуть не может. А впрочем, кому какое дело, я имел полное право радоваться и даже чуть-чуть гордиться. И собой, и Полиной. Нам нелегко пришлось. Три года назад Полина потеряла зрение и приобрела (взамен или в дополнение к несчастьям?) свой мучительный дар – видеть и слышать людей, находящихся между жизнью и смертью, проживать их последний час. Но на этих фотографиях она выглядела здоровой, счастливой, спокойной, уверенной в себе женщиной. Такой, как все женщины на пляже. Вот Полина идет к воде, так легко идет, так прямо держит спину, что и не скажешь, что никакой воды она не видит, не видит берега, не видит солнца, не видит меня, не отрывающего от нее глазка камеры телефона. И счастье, безудержное счастье наполняет меня: самое страшное осталось позади, она больше совсем не ощущает своей слепоты, да и ничто другое в этот момент ее не тревожит. Вот Полина плывет, вот Полина смеется, повернувшись ко мне, вот Полина загорает на покрывале. Полина, Полина, Полина… Я еле дождался ночи. Это белое платье на ней потрясающе смотрится. В этой шляпе она такая смешная… И вдруг мое счастье внезапно закончилось. Меня словно ударили наотмашь, так, что дыхание прервалось. Фотография, которую я увидел в следующий момент, сбила, как шар кегли, все мое счастье.
В первый момент я был так потрясен, что даже думать ни о чем не мог. Потом, когда способность мыслить вернулась, я стал перебирать различные варианты объяснения: двойник, фотошоп, обман зрения. Но все они разбились о факты. Прежде всего я отмел возможность двойника. Два человека могут быть похожи. Допускаю, даже очень похожи, но у них не может быть одинаковой истории жизни, одинаковой «карты» лица, одинакового характера. Маленький, но вполне заметный шрамик над бровью доказывал, что это мой брат – я прекрасно помню его происхождение, родинка у носа доказывала, а главное доказательство – особенное выражение глаз и изгиб губ, словно он изо всех сил сдерживает приступ смеха. Прическа немного другая, но волосы – светло-русые, волнистые, пышные, слегка торчащие кверху, – безусловно, его.
Потом я проверил фото по специальной программе. Оказалось, что вмешательства редактора нет, фотография подлинная, не обработанная фотошопом.
И все же поверить в то, что Стас жив, я не могу. Снова и снова сравниваю образ этого тридцатилетнего мужчины с воспоминаниями о моем мертвом брате. Стас никогда не надел бы такой костюм, он совершенно не вяжется с его обликом, Стас никогда не обзавелся бы таким кейсом, а главное – он не способен был на такую жестокую шутку: умереть, а потом вот так неожиданно воскреснуть.
