Глава 1
Готовь сани летом, а зима всё равно раньше придёт1.
«Триста двадцать две овечки, триста двадцать три овечки, триста двадцать четыре овечки…»
– Кхе-кхе!
«Триста двадцать пять овечек, триста двадцать шесть овечек…»
– Пора, хозяйка! Уж месяц взошёл.
«Триста двадцать ше-е-есть овечек… Нет, триста двадцать шесть было! Триста двадцать…»
– Хозяйка!
«…двадцать се-е-емь овечек. Двадцать восемь, тридцать две… Нет, какие тридцать две, когда их за триста было?..»
– Вы слышите?
«Тьфу на вас!»
Сквозь опущенные ресницы я ощутила, как на веки упал тусклый свет резко пахну́вшей свиным жиром свечи, но не подала виду, снова пытаясь начать считать в уме распроклятых четвероногих. И кто только придумал, что учёт этих блеющих созданий обязательно помогает заснуть?! Хотела бы я взглянуть на этого умника!
– Хозяйка? Вы слышите? – вновь неуверенно заскулили над моим левым ухом.
Я настойчиво продолжала делать вид, что сплю, ведь мне совершенно точно не хотелось вылезать из-под тёплых мягких перин на студёный воздух уже остывающей избы.
– Может, хватит притворяться? Все присутствующие прекрасно осведомлены, что у тебя очередной приступ бессонницы и сейчас ты не спишь. Вставай, твоё время пришло! – услышала я ещё один голос, вкрадчиво вещавший откуда-то сверху.
И, в отличие от предыдущего, этот звучал намного уверенней и даже чуточку сердито.
Едва уловимо прошелестели крыльев крылья, и кто-то тихо опустился в изголовье постели, едва не мазнув мне хвостом по носу.
– Вставайте, госпожа-а-а… Вста-ва-а-а-йте-е-е-е, – нежно протянули у меня над головой.
«Таким голоском неплохо бы колыбельные петь страждущим, то бишь страдающим от бессонницы», – размечталась я. Но не тут-то было!
– Подъём, Морана! – вдруг ни с того ни с сего гаркнул этот певец. От неожиданности я вздрогнула и резко открыла глаза.
– Совсем сдурел, что ли?! Чего орать-то так на самое ухо?
– По-другому вставать вы не соблаговолили.
– И что? Орать, значит, надо? Ты, птица неблагодарная! – Я села, скрестив на груди руки, и обвела гневным взглядом присутствующих.
Передо мной, едва возвышаясь над лавкой, стоял дрожащий от страха пузатенький старичок в когда-то белоснежной, а сейчас довольно замызганной рубахе, заплатанных портах и лаптях на босу ногу. В правой руке он сжимал подсвечник с коптящей свечой, которая ходуном ходила в трясущейся ладони, грозясь повергнуть и без того тёмное пространство избы в совсем непроглядную мглу. На его левом плече гордо восседал огромный филин, под тяжестью которого, скорее всего, и держался на ногах перепуганный моим взлохмаченным и гневным видом старичок. Птица невозмутимо вперила в меня немигающие янтарные очи. Старичок, выпучив тёмные глазёнки и подрагивая кудлатой бородой, уже был на грани обморока. Оно и понятно: будить Моровую2 богиню – удовольствие сомнительное, а если она ещё и бессонницей страдает, то даже опасное. Мало ли что ей в голову взбредёт, когда она, то бишь я, не в духе?
Я прищурила левый глаз, посматривая то на одного, то на другого, оценивая неизгладимое впечатление, которое произвела на публику грозным видом взлохмаченной и невыспавшейся ведьмы. Филин по-прежнему был сама невозмутимость, правда, всё же предпочёл переместиться повыше, от меня и от греха подальше. А вот дед ещё чуток – и всё же грохнется без чувств.
– Ладно, так уж и быть, встаю! Трут, приготовь мне одежды, платье достань то, голубенькое, сапоги принеси. Да отомри уже, наконец! – начала распоряжаться я, нехотя отбрасывая тёплое пуховое одеяло. – А с тобой, – ткнула в потолок указательным пальцем, – позже… Ай! – взвизгнула я, отдёргивая пятки от обжёгшего холодом пола. – Трут! Ну сколько можно протапливать эту чёртову печь! Где чулки мои?
– С-сейчас, моя госпожа, – пискнул старичок, юркнув куда-то в сторону.
– И чего тебе именно сейчас меня будить приспичило? Нельзя было до утра подождать, что ль? – пробурчала я, натягивая тёплые белые чулки, уже волшебным образом очутившиеся на моём ложе.
Про то, что я сама же и назначила на сегодняшнюю ночь своё восшествие, так сказать, в должность, я, конечно, не упомянула. Удивительно, что советник молчал. Я искоса глянула на тёмный силуэт под потолком и поняла: будь у него человеческие губы, услышав мои речи, он непременно бы их поджал.
Трут шустро забегал по тёмной избушке, громко топоча. Я только и успевала замечать его косматую головушку: то у сундука, то у печи, то он уже в сенях чем-то грохочет.
Изба у ауки3 была просторная, тёплая (когда протопится, конечно), с добротными дубовыми полами, высоким потолком, белой4 русской печью, что занимала треть всего пространства. Условно изба была поделена на две неравные части – печной угол, где Трут готовил пищу и выполнял различные домашние дела, и мои «покои». Тут располагались высокая лавка с постелью да сундуки с вещами. Моя половина была отгорожена от Трутовой тяжёлыми занавесями, сам же аука ютился на печи, кутаясь в медвежью шкуру. Мне как гостье полагалось самое тёплое и почётное место в избе – на печи, но, по правде говоря, я очень боюсь высоты, да и представить смешно, что я с кряхтеньем куда-то взбираюсь или обратно скатываюсь. Я ж не какая-то селянка, я – богиня, в конце концов! Так и порешили, отделив мне половину дома и выдав легчайшие, как облако, но тёплые перины.
