Последний лист
(Осенний вальс)
Я хочу видеть, как упадет последний лист. Тогда умру и я.
О. Генри
Осень на дворе. Грустное время года. Но в этой грусти есть своя неуловимая прелесть, как в тихой печальной музыке. Музыка осени… Вы слышите ее?
Старый парк. Тихо и спокойно среди величавых вековых деревьев. Высокие березы и клены с робким шепотом покорно сбрасывают с себя золото и пурпур листьев. Те неторопливо опускаются вниз в чуткой трепетной прохладе осеннего воздуха. Их движения плавны и грациозны.
Листья кружатся и кружатся в бесконечном ритме старинного осеннего вальса.
– Раз! два-три… Раз! два-три…
Натанцевавшись, они в изнеможении ложатся на сонную увядшую траву, на деревянные скамейки, на узкую дорожку, усыпанную гравием. Дорожка идет вдаль от тяжелой чугунной ограды с аркой в самую гущу деревьев. Здесь, в глубине парка, она становится красивой широкой аллеей и заканчивается небольшой танцплощадкой. В центре – деревянная сцена в окружении ряда никем не занятых лавочек. На сцене за старым черным роялем сидит одинокий пианист. Он-то и играет невидимой публике чарующую мелодию осеннего листопада.
– Раз! два-три… Раз! два-три…
Музыкант так увлечен, что не замечает ничего вокруг: ни промозглого ветра, ни шороха осыпающейся листвы, ни равнодушного молчания безлюдного парка. А листья над ним все падают и падают, устилая пыльные подмостки, поблекшую гладь рояля, черные и белые клавиши, тонущие в его руках. Он не смахивает листьев и продолжает играть. Его музыка о чем-то нежном и грустном, далеком и навсегда утраченном.
Однако осенняя грусть пленила не только его сердце. Рядом на площадке стоит еще один человек – дряхлый художник с кистью в руке. Перед ним мольберт. И все, что вокруг – и старый парк, и рояль, усыпанный листьями, и сама музыка вальса, – здесь, на его полотне. Он тоже увлечен, он торопится излить свои чувства, запечатлеть прощальный вздох уходящей осени, пока последний лист не покинул ветки дерева.
Возможно, это сама старость подгоняет несчастного живописца закончить работу. Уж слишком он немощен, но еще более некрасив и безобразен до уродства, будто в насмешку чья —то злая сила потешилась над его внешностью.
Желтое лицо старика страшно худое, испещрено глубокими морщинами и похоже на сушеную сливу. Узкий лоб стянут ветхой гармошкой. Дряблые щеки свисают вниз тряпками, напоминая бульдожью морду. Давно небритое лицо с редкой седей щетиной похоже на кожу плохо ощипанного гуся. А жидкая облезлая бороденка вполне сошла бы за мочалку для чистки кастрюль. Но хуже всего нос, длинный, до самого подбородка, и утолщенный книзу, словно огромная капля, вот-вот готовая упасть.
И лишь пышные русые волосы да нежно-голубой цвет скорбных стариковских глаз, утопающих в бездне морщин, выдают в нем когда-то потерянную привлекательность.
В гармонии с лицом и остальной облик художника. Кажется, ему нет никакого дела до того, как он выглядит. Одет он в худой, видавший виды полинялый костюм не то серого, не то пыльно-черного цвета. Потертые, отвисающие на коленках штаны плохо скрывают худобу дряблых ног. А помятый пиджачишко до того изношен и замусолен, что вполне может быть спутан с рабочей курткой портового грузчика. И, наконец, довершают этот жалкий портрет дырявые ботинки с оторванными подошвами, давно мечтающие о свалке.
Но художник ровно ничего не замечает. Уверенной рукой он кладет мазок за мазком, вдыхая в полотно аромат осенней печали.
Кто этот странный старик? Откуда взялась такая чудесная сила в этом уродливом теле? Где научился он так тонко подмечать красоту? Любил ли он кого-нибудь? Березы и клены, невольные свидетели его трудов, не знали ответа.
Вот замирает музыка вальса: музыкант закрывает рояль и с грустью покидает сцену. День затихает, последние лучи заката прячутся за темными деревьями. Листья тоже прекращают свой головокружительный танец и, усталые, мирно засыпают на мягкой земле. Старик собирает кисти, краски, вот он двинется с места… Еще минута. Он все не уходит и стоит, глядя куда-то вдаль.
Но вот послышался легкий стук каблучков. В конце аллеи показалась стройная фигура девушки в лиловом плаще, стянутом тонким пояском. Она быстро приближается к площадке. Замечтавшийся художник по-прежнему остается во власти своих мыслей и не замечает незваной гостьи. И лишь деревья могли любоваться ею. А любоваться было чем!
Девушка была необыкновенно красива и совсем еще молода. Высокая, стройная, она, казалось, была создана для легкого воздушного танца. Тонкими были ее руки и пальцы, которыми она поправляла упрямый локон черных густых волос, спадающих на лицо. Лицо… Какое чудесное было оно! Будто точеное, с правильными изящными чертами, слегка поджатыми тонкими губами и огромными карими глазами. В бездонной глубине этих темных глаз, под длинными бархатными ресницами таилась тихая грусть и загадочная задумчивость. Неужели, и ее душа тоже страдала и о чем-то сожалела? Но разве могло быть иначе в этом охваченном печалью осеннем парке?
